— На сучок его повешу, он кричит, и мне веселее, будто разговаривает кто со мной.
Собрание какое случится — Надю обязательно похвалят. И Еремеева упомянут. Так и говорят:
— В бригаде Еремеева телятница Кузнецова Надежда Федоровна…
Еремееву приятно, конечно.
Дело соседское — часто заходила она к нам, подружилась с матерью.
— Яковлевна, научи носки вязать, зима скоро.
— Да я тебе свяжу, — пообещает мать.
— Ну что ж, мне так всю жизнь и будут вязать, сама научусь.
Или:
— Пойдем посмотришь, так ли я рассаду высадила. Не густо ли.
И за добро добром платила.
Случалось, прихворнет мать зимой, она и корову подоит и баню вытопит, когда нужно. Каждую осень картошку помогала копать. Всюду успевала.
— Надька, замуж тебе надо, — говаривали бабы. — Не шестьдесят лет — одной-то быть.
— Вот Кольку женю, — соглашалась она, — а там и сама объявлюсь невестой.
Хорошо помню ее на пожаре.
Загорелась избенка бабки Сысоихи. Избенка старая, крыша седловиной прогнулась, над крышей этой кособокая, с дырявым чугунком наверху, подымалась труба. Трубу не чистили сколько лет, не обмазывали, прогорела она — от нее тесины взялись. Август, сенокос, все на полях. Сбежались, кто оказался в деревне, — бабы, два-три мужика-пенсионера. Стоят поодаль, смотрит, как пластается по крыше огонь, тесины потрескивают. Воды рядом нет. За водой бабка Сысоиха к соседям ходила, принесет ведро — ей на два дня хватает. А колодец тот метров за двести, попробуй потаскай, чтобы залить огонь.
Надя прибежала от телятника:
— Мужики, что ж вы стоите, добро вытаскивать надо!
— Да там нет ни хрена — чего лезть. Постель бабы вынесли, успели.
— Давно сгореть надо было завалюхе. У сынов вон какие дома.
У Сысоихи два сына по соседним деревням жили, да не ладила со снохами бабка, все угодить ей не могли, переругалась со всеми, да и вернулась к себе.
— О-ой, бабы! — завопила тут сидевшая на узле с постелью Сысоиха. — Иконка осталась та-ма! Забыла совсем! О-ох, грех смертный! В углу висит икона. Богоматерь Владимирская, мать еще из Расеи привезла. Всю жизнь со мной. О-ох, бабы, смерть мне! — обмирала Сысоиха.
— Дай-ка твой пиджак! — подошла Надя к мужику, одетому поплоше. И ребятишкам: — Лейте на меня!
Надю облили из двух ведер.
— Надька! — окружили ее бабы. — Куда тебя несет, сгоришь ведь!
— Не сгорю! — Надя накрыла голову пиджаком. — Я на пожаре первый раз. А сгорю — туда и дорога.
Обежала вокруг, но сени, набранные из осинового горбыля, полыхали со всех сторон. Взяла тогда вынесенную скамейку, отвела для размаха и раз за разом ударила торцом в оконную раму. Стекла посыпались вовнутрь, из окна повалил дым. Отбросив скамью, Надя перелезла через подоконник. Через минуты какие из окна на траву вылетела кастрюля, сковородник, две алюминиевые тарелки. А потом показалась сама Надя. Под мышкой, завернутая в тряпку, зажата была икона, в другой руке держала она рамку с фотографиями.
— На, бабка, — сказала Сысоихе. — Молись своему богу.
И села на траву, закашлялась: дыму наглоталась.
А в конце сентября, когда все убрали в огородах, Кузнецовы собрались уезжать.
— Надька, — затосковали бабы, — или не пожилось тебе тут?
Бабы, они друг друга всегда лучше понимают и дружат крепче, нем мужики.
— Пожилось, видно, раз десять лет день в день отжила. Да ведь и родина есть у меня, туда показаться надо. Сестру сколько времени не видела.
Распродала все, в бригаде рассчиталась. Еремеев почернел аж: где теперь такую телятницу сыщешь? И на трактор вместо парня надо садить кого-то.
Идешь, бывало, с полей, сумерки, коров уже подоили, а они сидят, мать с сыном, на крыльце избы своей, не заколоченной пока, — курят. Она — махорку по обыкновению, он — папиросы. Разговаривают. Посмотришь, и так сердце сожмется от всего этого.
Каждый день заходила к нам.
— Надя, — спросила ее как-то мать. — Дело прошлое, давно я хотела узнать, да все стеснялась. За что ж тебя наказали тогда, перед тем, как ты к нам приехала! Баба ты — кругом молодец.
— А разве я не рассказывала? — засмеялась та. — Жили мы на станции, в торговле я работала, в овощном магазине. Дружочек был у меня, директор базы — Колька-то от него. Днем торговала, а вечерами — гульба. Ну и наторговала. Он-то по суду невиновным оказался, а мне четыре года. Кольку государство определило. Я когда освободилась, стыдно было назад возвращаться, многие меня знали. Решила так: уеду куда-либо в деревню, поживу, а там видно будет. Теперь и вернуться можно, все грехи мои быльем поросли.