Вадим был спокоен, и я был спокоен тоже. «Не то чтобы это место было лучше других, просто наступает момент, когда чувствуешь, что надо где-то остановиться», — сказал он, и я уже понимал его, потому что научился за это время не презирать людей, живущих на одном месте, а потом даже стал завидовать им, пока не появилось такое место у меня самого. Но где-то во мне еще сохранялось романтическое чувство по отношению к Устью, вернулось ощущение себя, каким был в восемнадцать лет, и теперь я непременно хотел поехать в Карапчанку, где стояла когда-то наша экспедиция. Постепенно и они начинали тогда входить в нашу жизнь: давали нам лошадей, а мы им катер, и свет у них был от нашего движка, и деревенские ребята работали у нас на буровых. Но теперь экспедиция ушла оттуда, а стройка еще не пришла, и мне казалось, что уж в Карапчанке-то все по-прежнему.
Мы добрались туда с Володькой Сизых на попутном катере. На правом берегу тайга была еще не тронута, но из чащи поднимался столб дыма. Я подумал, какую пищу воображению дал бы этот дым тогда, он был бы событием, а сейчас я поймал себя на том, что долго глядел на него не замечая — следовательно, принял Устье со всеми его переменами.
Посреди реки, недалеко от Толстого мыса стояли Лосята, — три высоких, поросших деревьями острова, действительно похожих на головы и спины плывущих лосей. К самому ближнему из них вела из котлована узкая насыпная дорога, полбока у Лосенка было отхвачено, и грунт этот лежал теперь в перемычках. В котловане почти незаметно было движения, и я вспомнил, как поразило меня когда-то начало строительства в Братске. Мы бурили на скале, над самым котлованом, и до тех пор мое представление о стройке связывалось с известной песней: «Как у Волги, у реки, у реки. До зари поют гудки, эх, гудки». И припев — что-то вроде: «Налетай, подавай, не зевай!» И я ожидал, что и в Братске все должно жить и поспешать в ритме этой песни. Но в котловане было пусто: на дне его копошилась кучка людей да изредка проезжал самосвал. Люди расходились по укрытиям, и через некоторое время мы видели, как бесшумно поднималась и начинала опадать земля, а потом: долетала до нас и короткие, сдвоенные с эхом звуки взрыва. А «налетай и подавай» началось гораздо позже, когда стали возводить саму плотину…
Из-за Долгого мыса показалась деревня, но до нее было еще километров пять, потому и мыс назывался — Долгий. От того места, где пристал катер, уходила в тайгу широкая наезженная дорога. «Куда это?» — спросил я Володьку. «А где глухариный ток был, помнишь? Там теперь поселок Северный, леспромхозы…»
Мы перешли мостик через речку Карапчанку (от нее и название деревни, так же, как и Бадарма, а вот Невон — от камня, «у Невона камени», говорили в старину) и взошли на пригорок, к крайней избе. Собаки в ограде поднялись нам навстречу, впереди шел похожий на Казбека, но молодой совсем пес. «Как зовут?» — спросил я, и тут на крыльцо вышла баба Саня. «Ой край, живая душа на костылях!» — «Узнала?» — спросил Володька. «Как же, Александрович мой», — сказала баба Саня, не удивившись, будто я только вчера вечером ушел в Бадарму и вот прибежал по морозу. «Как зовут-то?» — переспросил я, указывая на собаку. «Угадай», — ответила она, и меня вдруг озарило: и баба Саня помнит и предлагает угадать, значит, назвали его в честь того, старого. «Казбек?!» — воскликнул я. «Нет, мой. Сдох Казбек-то. А это Угадай».
«Ну, пусть не Казбек, Угадай, но ведь они есть, собаки, значит, по-прежнему Григорий бегает на охоту, да и все остальное не изменилось», — думал я, оглядывая двор, и поленницы дров, сложенные у сарая, и огород с повалившейся к осени картофельной ботвой. В избе тоже все было по-старому, и так же тепло от маленькой железной печки, какие в каждом доме есть в дополнение к большой, чтобы не топить всякий раз большую, да и дров идет меньше. И так же хлопотала баба Саня, но была теперь какая-то замедленность в ее движениях — уже не бегала, а ходила из комнаты в куть и потише прикрикивала на расквохтавшихся кур. И ребят не было, выросли и разъехались, один Володька остался, да и тот работал в экспедиции и приезжал только по выходным. И потом я удивлялся — как мог надеяться, что ничего не переменилось в крепости, еще уцелевшей, но окруженной со всех сторон.