— Здоров, Гаврюша! — прикрыв за собой дверь и обив у порога снег с чесанок, гаркнул он тщедушному, лысому мужичку, копошившемуся у топки пузатого парового котла. — Шуруешь?
Тот от неожиданности даже ойкнул, выронил что-то из рук:
— Никитич, холера… Чуть рассудка не лишил. Всегда вот так, вот с налета людей пужаешь. Проходи давай и будь здрав. Попроведовать, что ли, надумал?
— Насос-от нормально робит? — не отвечая, строго поинтересовался Кузьма Никитич. — Путем воду набират?
— А как же, — развел руками Гаврюша и улыбнулся хитро. — А ты чо это? Опять на работу заступил? Строжисся.
Кузьма Никитич снова ничего не ответил, обошел неспешно котельную, глянул в жаркую топку, на гору сухих листвяжных дров в углу, на манометр, показывающий давление пара, хмыкнул ласково, поднял глаза на Гаврюшу:
— А как там?
— Там все как надо! — по-военному доложил Гаврюша.
— Сходим?
— Ну! Погодь только малость, счас сын Петька должон прибечь. Укажу ему, чем займаться, после и туда.
По пути «туда» Кузьма Никитич сохранял равнодушное спокойствие. Но на крыльце заволновался, остановился ненадолго, вроде оглядеться, шумно перевел дух и… рванул дверь.
В глазах брызнула яркая голубизна блестяще и гладкокрашеных стен предбанника. Густо пахнуло олифой, свежестью, от ребристых батарей тянуло домашним теплом. У окна уютно примостился на табуретке начищенный, как самовар, бачок с водой, вдоль стен стояли поскобленные, промытые до восковой желтизны скамейки.
На одной из этих скамеек сидела, позевывая, банщица тетка Степанида.
— Здравствуй, Степанидушка, — поклонился ей Кузьма Никитич. — Ждешь уже?
— Ой, Кузьма Никитич! — встрепенулась та, расплылась в улыбке, зачастила, как приветливая хозяйка. — Милости просим, милости просим, дорогой гостенек. А я-то? Жду, жду, хоть и рано. Оно ведь не заметишь, как времечко подойдет и клиент соберется.
— Ишь ты, «клиент»! — усмехнулся Кузьма Никитич. — Слово-то како раздобыла!
Подсел к Степаниде. Но ненадолго. Так, для вежливости, переброситься словом-другим, потолковать бегло о том, о сем.
Уже через пару минут он открывал следующую дверь, шагая впереди семенящего за ним Гаврюши. Неторопливо, но и не задерживаясь, он прошагал раздевалку с высокими, покрашенными тоже в голубое кабинками и с перевернутыми вверх дном тазиками наверху, потом моечное отделение с расставленными в ряд деревянными лавками и остановился в парной.
Здесь было белым-бело и от некрашеных брусчатых стен, и от строганых досок полка, и от жаркого пара, что с шипением бил из железных труб и клубился под потолком.
Хорошо было!
Кузьма Никитич потоптался чуток на месте, опять хмыкнул и повернулся к Гаврюше.
— Ну?
— Чо «ну»? — не понял тот.
— Путем вроде все, толкую?
— Само собой.
— Вот что, Гавря, — построжел старик. — Дуй-ка к Степаниде, притащи десяток веничков.
— Зачем ишшо?
— Надо, раз говорят.
Гаврюша послушно направился в предбанник, но вдруг остановился, ухмыльнулся хитровато.
— Никитич, не пойму я тебя. Опеть на работу вышел?
— Замолчь, — незлобиво оборвал старик. — Замолчь, Гаврюша, и не каркай, как старый ворон, ежли ничо не понимаешь. Дуй давай.
Когда Гаврюша со Степанидой принесли веники, Кузьма Никитич каждый из них встряхнул слегка и стал раскладывать на трубы, из которых бил пар. Разложил и, ни слова не говоря, вышел из парной в моечную, сел на лавку, задумавшись.
Гаврюша со Степанидой тоже вышли и тоже сели, молча, как на чудака, поглядывая на Кузьму Никитича: что он сделал и зачем сделал — не догадаться.
Но вскоре из парной потянуло таким сладким, таким солнечным лесным запахом, что оба они переглянулись и понятливо заулыбались.
А Кузьма Никитич принюхался, поводил глазами вокруг, опять хмыкнул, кажется, недовольно и вдруг спросил:
— Степанидушка, знашь, как прямой дорогой к моему дому попасть?
— Да как не знать, Кузьма Никитич, как не знать, — всплеснула та полными руками.
— Вот и ладно. Сбегай-ка тогда по-молодецки. Ключ у двери под ведерком лежит. Откроешь и слазь в подполье. Там у меня под лесенкой туесок с березовкой. Принеси. Забыл впопыхах.
Дородная Степанида не по весу легким мотыльком выпорхнула из моечной.
А примерно через полчаса Кузьма Никитич в расстегнутой на все пуговицы исподней рубахе колдовал с березовым соком над вениками. Лил желтоватую влагу на разопревший лист, на прутья, потом побрызгал остатки на трубы, на полок, постучал по дну пустого туеска ладонью и скомандовал: