Он сунул плитку за щеку, смочил слюной, обсосал и начал быстро жевать. Фольгу и обертку смял и затоптал а снег. Проглотил последний кусочек и еще некоторое тремя ощущал во рту его дразнящую сладость.
До ночи они трижды сменили друг друга. Ничего не изменилось, лишь темно стало. И мороз был таким же, и снег, и тайга — будто и не шли никуда, топтались на месте.
Златкин привалился спиной к стволу. Голос его прозвучал хрипло и дико:
— Подождем, пока луна взойдет.
Они вытоптали в снегу яму и уселись в ней, спина к спине, согревая друг друга: ни друзья, ни враги — товарищи по несчастью, примиренные общностью грозившей им участи. Копылов, отдышавшись, проговорил одеревеневшими губами:
— Вот… Теперь сам могу убедиться… Метеорологи не врут. Я в том году писал главу к отчету, привел данные двух метеостанций: «глубина снежного покрова к концу зимы достигает 1,0—1,8 метра…»
— М-м…
— Ты только не спи. Не смей спать, слышишь?
— Давай выпьем, — неожиданно предложил Златкин.
— Выпьем. Хуже не будет.
— Куда уж хуже…
Зажав бутылку в ладонях, Златкин зубами вытащил синтетическую пробку-наперсток. Нагретое на груди вино показалось горячим. Он отпил немного и передал бутылку Копылову. Тот глотнул, закашлялся, облил подбородок.
— Первый раз в жизни пью из горлышка. Пробел в воспитании. Но я его сейчас восполню… Мы с тобой сейчас, как алкаши под забором… А за что мы пьем? — Он говорил тихо, с трудом и все время толкал локтем назад, проверяя, не спит ли Златкин. — Есть один очень хороший тост. Оригинальным его не назовешь, но нам он сейчас подойдет… Дай бог чтоб не в последний раз — вот за что мы выпьем!
Златкин принял у него бутылку, хлебнул. Горлышко стучало о зубы. Неужели в последний раз? Он отпил еще глоток и вдруг вскочил:
— А-а-а! — Бутылка дзинькнула о темнеющий ствол, а Златкин рухнул в яму и затрясся.
Копылов смотрел на него, и в нем росло ожесточение. Минуту назад и он едва не сорвался на крик, но теперь Златкин лишил его права на жалобу. Из двух слабых кто-то должен быть сильнее, иначе крышка обоим.
— Кончай, — сурово сказал он. — Возьми себя в руки. Мужчина ты или кто?
Златкин утих, только дышал, как после бега, часто и тяжело. Копылов отодвинулся от него, плотней запахнул телогрейку. Вершину водораздела они, кажется, еще не прошли, значит, осталось километров восемь, чуть больше половины… Он принялся вспоминать все свои прежние походы, переходы и маршруты, случалось давать за сутки по сорок и больше, в сравнении с тем восемь километров — раз плюнуть, но то были другие километры и другое время. Он с досадой подумал, как часто тратил силы попусту, для своей или чужой потехи: соревновался в беге с собачьей упряжкой, на спор за четверть часа поднимался на трехсотметровую вершину, а в молодости (так он называл годы учебы в техникуме) два квартала нес на руках девушку. Как бы пригодились эти силы сейчас!
Взошла луна, разлив мертвенный свет. Снег стал полосатым от теней. Копылов покосился на скрюченную фигуру Златкина, и его охватила злоба. Да что он на самом деле! Неужто не понимает? Неужто ж и т ь не хочет?! Еще полчаса — и они пропадут, замерзнут! Здесь тайга, Крайний Север, и им сейчас не на кого надеяться, только на самих себя.
Все это надо было втолковать Златкину, убедить его, пока не поздно, но слова куда-то подевались. Копылов с трудом поднялся, тронул Златкина за плечо.
— Вставай. Пойдем!
Златкин весь ушел в свою «московку» и не шелохнулся.
— Ну!
— Отстань, — прохрипел Златкин. — К черту. Дай сдохнуть спокойно.
— Пойдешь, гад! — закричал Копылов. — Пойдешь! Я тебе сдохну!
Он толкнул Златкина, но тот продолжая сидеть, втянув голову. Тогда Копылов схватил его за шиворот, опрокинул на спину и поволок. Сгоряча он преодолел несколько метров, но тут же понял, что одновременно мять тропу и тащить своего злосчастного попутчика ему не под силу. Он бросил Златкина, примял снег на десяток шагов вперед и вернулся. Златкин лежал в той же позе, в какой он его оставил, глаза были закрыты. Копылов обеими руками вцепился в ватные плечи «московки» и, пятясь, поволок дальше. Длинные ноги Златкина разъезжались, валенки загребали снег. Копылов волок его рывками, подхлестывая себя самой страшной руганью, какую только знал. Никого в жизни он так не ненавидел, как этот обмякший мешок с мясом. Сама фамилия Златкин звучала для него теперь ругательством. По лицу Копылова бежал пот, в глазах щипало, и он не знал, от пота или от злых слез. Не было у него в жизни работы отчаянней и тяжелей.