— Лево-о-о! — тоненько крикнул старик, и, послушный слабому его голосу, повернул громада-плот, только боком малость погладил скалу по ее мокрому, темному лбу. И заплясали матерые кедрачи в сплотке, забились, да так и угодили в Кипяток. Проскочили порог в мгновенье ока, и тогда ясно стало, зачем допустил лоцман сплотку до самого гранитного лба.
Взметнули шесть сплавщиков вверх рукояти своих гребей, сделанных из цельных пихтовых стволов, потом налегли на них, отступили, снова шагнули раз и два и три в затылок друг дружке. Плот пронесся мимо Смиренной плиты, чуть задев моржа за самый кончик носа.
— Хорош! — цокнул Иван Чендеков. — Ай, хорош! Степан Парфены-ы-ыч! Почтение! Счастливо доплыть!
Старик уже свертывал цигарку. (Говорят, за эту страсть к дымокурству и выжили его когда-то из села на болото соседи-кержаки.)
— Здоров, Ванюша.
Иван сорвал с головы кепку и махал ею, пока плот не скрылся с глаз.
Народу в парке прибывало, и вскоре Чендеков встретил своего друга Петра Килтэшева, приехавшего на выходной с лесопункта. У Петра тоже был новый костюм, и галстук из бийского универмага, и новая шляпа пирожком на голове. Петр обрадовался другу и сразу достал из кармана поллитра. Выпив, он сказал, что все это для него ерунда, что он один может выпить два поллитра, но и это тоже ерунда.
Иван захмелел и сначала молчал. Потом заговорил быстро-быстро, все больше распаляясь:
— Ты что думаешь, Лягуша Болотная — лоцман, да? Ваньку все знают, понял? В Бийске знают, в Барнауле знают, везде знают, понял, да?
Лоцман ударяя себя в грудь, и в черных глазах его разгорался уголек.
— Лягуша трое суток в Бийск плавится, а Ванька двое суток! Понял? Чендеков — лучший лоцман на Бии!
…Снова у порога показался плот. Только на этот раз он не пошел на сближение со скалой, а свернул как раз на середине реки.
Чендеков вскочил на ноги, задел устроенную на хвое бутылку, и если бы не резвые руки Петра Килтэшева, утекли бы дорогие остатние граммы в песчаную сушь. С великой обидой взглянул на друга Килтэшев, а Иван даже и не заметил своей оплошности. Он побежал к берегу и стал смотреть на плот.
— Что наделал, собака, ай, что наделал! — закричал он вдруг и замахал руками. — Право бери! Право!
— Право-о-о-о! — послушно гаркнул дюжин парень, стоявший на плоту у лоцманской греби. Это был нечеловеческий, а поистине трубный глас.
— Иван, тезка, что делаешь? — изо всех сил кричал Чендеков лоцману на плоту. В голосе его не было осуждения, а просто обида и вопрос: как же так? — К бому надо было прижиматься, Ванька, к бому!
Плот мчался прямо на Смиренную плиту. Люди на плоту стояли недвижимо. Их было четверо, и каждый смотрел, как мчится на них черный, большой глянцевитый камень. Что это за люди, откуда взялись они, не знал никто на Бии.
Много здесь пришлого люду — кто за длинной деньгой, что светит сплавщику в конце каждого рискового рейса, а кто по неизвестным причинам; только немногие приживались в здешних местах. Бессильны были деньги перед понятным страхом человеческим; страх серым облачком летел над каждым плотом от Кебезеня до Озера-Куреева.
Троих пришлых людей взял к себе на плот лоцман Иван Нечунаев. Рассчитал он так неизощренным своим умом: на шестерых делить рубли — одна корысть, а на четверых — совсем другая.
Не хаживали бийские сплавщики вчетвером на плотах, а чужаки — им что, особенно если по первому разу!
Доверились лоцману Нечунаеву, да и как в него не поверить: тело его будто вырублено из толстенного кедрача. Из одного ствола и лицо, и шея, и плечи висловатые, а руки, как сучья низовые, — толсты, длинны, разлаписты.
Скала навалилась на плот, заметалась нечунаевская команда в нестерпимой тревоге, и сам лоцман дрогнул. Гаркнул он не в срок: «Лево-о-о!», и пошел плот прямым курсом на Смиренную плиту.
Тогда сказал лоцман Иван Нечунаев:
— Повенчались…
Слово прозвучало над Бией глухо, загробно.
…Без треску обошлось. Плот не разбился о Смиренную плиту. У самого камня он ткнулся в невидимую преграду. Вода, отброшенная плитой, поворачивала вспять. Она подхватила плот и потащила его обратно, к порогу. Там правили свои стихии, и снова плот понесся к плите и снова споткнулся. Так повторялось раз за разом. Вода двигалась по кругу, и четверо оглохших растерянных людей не знали, что делать.
Тогда Чендеков, бестолково суетившийся на берегу, полный желания помочь сплавщикам, внезапно принял решение:
— Ваня, тезка! Давай трос!
Он шагнул вниз по крутому откосу к воде. Камень ушел из-под ног, и Чендеков упал. Из рассеченной щеки хлынула кровь. Галстук сразу стал красный. Кровь потекла по новому пиджаку. Чендеков не заметил этого, Он поднялся, подбежал к самой воде я снова крикнул:
— Ваня! Трос давай!
С плота кинули толстый кол — пахло — с привязанным к нему размочаленным тросом, и он плюхнулся в воду. Когда круговерть снова поднесла плот к берегу, кол кинули еще раз, и опять он не долетел до берега…
Плот кружило. Лоцман сел на бревно. Вся его команда тоже села.
— Ванька, давай же! — просил, умолял с берега Чендеков. — Давай.
И уже готово было обратиться его братское участие в злобу. Он был лоцман, и это составляло смысл и гордость его жизни. Нечунаев тоже назывался лоцманом…
— Ванька-а! — голос у Чендекова стал пронзительный, тонкий, а руки сжались в кулаки. — Чего людей маешь, сволочь? Работяги-и-и! Кидай его в воду-у-у! В воду его, собаку!
Когда плот поднесло близко к берегу, Петр Килтэшев поднял камень и кинул его в лоцмана.
— Поаккуратнее. Чего из себя дурака выставляешь. Перед людный постыдись, — проворчал Нечунаев, увертываясь от камня.
Плот продолжал кружиться по заведенному кругу. Видеть это Чендекову было невыносимо. Он ненавидел Нечунаева. Нечунаев пошел в рейс вчетвером из-за денег. Он испугался бома и повенчался со Смиренной плитой. Чендеков скрипел зубами от ненависти. Но позволить реке подшутить над лоцманом он не мог. Он сбросил сапоги, пиджак и поплыл навстречу плоту. Один раз вода накрыла его с головой, и новая кепка быстро унеслась прочь. Он влез на плот и оттолкнул Нечунаева от лоцманской греби. Он кричал: «Лево, право», но четверо ничего не могли поделать с громадным плотом, связанным из сырых осиновых бревен. Нужно было поймать то единственное мгновение, когда плот мог вырваться из круга, налечь всем разом на греби… Но сделать этого Чендеков не умел. Он не владел секретом Смиренной плиты. Он уже понял это, но все еще продолжал ворочать свою гребь. Сначала его командам подчинялись, потом стали смеяться, а он все орудовал гребью, не желая признать перед людьми свое бессилие…
На берегу послышались голоса. Это команда Степана Парфеновича, проведя через порог сплотку бревен, возвращалась вверх за другой сплоткой, оставленной в спокойном месте, чтобы соединить их ниже по течению в один большой плот.
— Здоров, Нечунай! — молвил старик. — Ах ты, лягуша болотная. Глянь, ребята, лоцмана-то нонче на карусели катаются. Вдвоем с одной плитой повенчались!
От раскатистого хохота ребят дрогнули сосенки. Сивобородый, кривоногий дед стоял на мягкой хвое цепко, как на пляшущих бревнах плота, и глаза его, сощурившиеся в усмешке, были как две глубокие морщинки.
— Степан Парфеныч, — жалостно и виновато прогудел Нечунаев. — Как бы тут, а?
Старик ничего не ответил, присел на корточки и глядел на плот, закрывшись ладонью от солнца. Один круг прошел плот, второй и третий, а он все смотрел.
Вся вода одинаковая, нет на ней отметин, и пути у плота как будто одинаковые. Разве мотнет его в сторону, чуток развернет. Чего ждал старик, не знал никто на плоту, но все ждали вместе с ним.
Плот снова пошел, в который уж раз, от плиты к порогу. И тут-то всего на четыре бревнышка отшатнуло его от заведенного круга, Тогда махнул рукой старик, крикнул тонко и весело:
— Гребись влево, ребята! Гребись влево, лягуши болотные!
Ребята ударили гребями по воде, плот медленно стал огибать нос моржа. Там его подхватила стремнина, выволокла из-за Смиренной плиты, — и пошел он вольным путем, понесла его широкая Бия, потемневшая к вечеру.
— Счастливо доплыть! — крикнула команда Степана Парфеныча и пошла своей дорогой.
Уплыли оба Ивана-лоцмана, и неизвестно, долго ль так плыли они и на чем помирились.