Наши играли настолько плохо, что приезжавшие в Сталегорск команды тоже были не в состоянии показать хороший хоккей — любое мастерство, любая стратегия тонули теперь в царившей на площадке безалаберщине.
И хуже всех, пожалуй, играл наш капитан.
Теперь, выходя на площадку, он больше не перескакивал через борт, а мешковато, поникший заранее, вываливался через калитку и медленно, опустив голову, ехал на свое место к центру. Кончился его стремительный косой полет — он не ходил больше кругами, не вертелся, как раньше, волчком, когда неожиданно тормозил, — бежал неловко, еле полз, отталкиваясь носками коньков, или стоял, когда игра шла поодаль от него, как в воду опущенный. И падал он теперь некрасиво, и вставал со льда тяжело, и подолгу не поднимался, если сносили его особенно резко. А доставалось ему теперь тоже как никогда, потому что есть, есть, что там ни говори, в спорте скорее всего невольная, но злая манера мимоходом «приложить» того, кто явно не в форме — наверное, затем, чтобы себя почувствовать и сильней, и неукротимей.
Единственное, что в нем еще оставалось от прежнего Дани, — это терпеливое спокойствие, с которым он принимал все, что с ним только ни происходило на площадке. Он не взрывался, не орал на весь стадион, не разбивал об лед клюшку, как это бывало с другими, но теперь это все меньше было похоже на знаменитую выдержку капитана «Сталеплавильщика» и все больше смахивало на обычную понурую покорность — на Даню жалко было смотреть.
Он и раньше был не ахти какой говорун, а сейчас совсем замкнулся, по улице ходил, сунув руки в карманы и ткнувшись в грудь подбородком, и никто его теперь не окликал, не затрагивал — только провожали, оборачиваясь, глазами.
На работе тоже к нему не лезли, только так, самое необходимое — жалели парня, давали время прийти в себя, что-то, может, решить.
Вики не видно было, говорили, болеет. Детишки гуляли с тещей или с Даниным стариком. Как там у них дома — никто ничего не знал, соседи говорили: в квартире — тишина мертвая.
Зато какие громкие разговоры шли теперь на трибунах!
Слышали бы их бедные наши жены.
Вот, говорили, до чего довела Даню баба! Да если бы не она, его давно бы уже на руках носили в Москве. Из-за нее остался в забытой богом нашей дыре, и вот, пожалуйста — результат. Чего ей, Вике, собственно, не хватало?.. Так не-ет же, и тут распроклятая их натура взяла свое — ты ей еще и чего-нибудь остренького подан!.. И разве все они, бабье, не такие?
Это не шутка: я думаю, что в те дни, возвратись после матча, а то и так, после разговора где-нибудь в курилке или за кружкой пива после работы, не один из сталегорцев будто бы ни с того ни с сего повышал вдруг голос, разговаривая со своею половиною, а то и припоминал вдруг ей какой-либо старый — она надеялась, давно позабытый — грешок, и недоумевающая половина терялась в догадках: это с чего бы?.. И не один — я это совершенно серьезно говорю — сталегорец сложные какие-нибудь, запутанные свои отношения с дамою сердца вольно или невольно ставил теперь в зависимость от того, как и что решит со своими делами Даня.
Бедный Даня!..
Такие раны каждый лечит по-своему, это так, но разве не лучше было бы для тебя забиться куда подальше, чтобы ни одна живая душа не знала, где ты, только какая-нибудь бездомная псина рядом, и побродить в одиночестве, а может, посидеть у раскаленной печурки, отлежаться, с неделю беспробудно поспать, но только чтобы в спину тебе — ни единого взгляда… Или не дали бы тебе отпуск?..
Да ты скажи только слово, и ребята-охотники на тягушках тебя отвезут в какую-нибудь одинокую зимовьюшку рядом с Поднебесными Зубьями!.. А может, стоило бы уехать в другой город — хотя бы на время?
Пронесся вдруг слух, будто старый товарищ Дани, работающий на Шпицбергене, прислал ему письмо, а через несколько дней оттуда пришла телеграмма с вызовом — заместитель управляющего «Арктикуглем» тоже был свой, из Сталегорска.
Даня не полетел.
По какой-то там причине календарь уплотнили, игры шли чуть ли не одна за другой, и каждый раз он неизменно появлялся на площадке, сопровождаемый участливыми взглядами… Разве он не чувствовал на себе эти взгляды?
Правда, болельщиков вокруг ледовой площадки лепилась теперь горстка.
Вспомнить былые времена — сколько народу стояло тогда вокруг переполненных трибун, прямо на улице. Подняв одно ухо на шапке, слушали, по реву болельщиков или по наступившей вдруг мертвой тишине определяли, кто там кого. А теперь примерно выше пятого ряда уже было пусто — только здесь и там, посреди заиндевевшего, давно не топтанного никем железобетона, горели маленькие костерки, около которых в минуты особой скуки болельщики стояли спиной к площадке — а на что, скажите, пожалуйста, там смотреть?..