Бахтияров вставал с зарей, с зарей ложился, в дожди спал, как шмель, а в солнечные дни он легче и беззаботнее бурундука, переполнен здоровьем и неугасимостью смеха, не может и не хочет говорить тихо, а кричит криком, ликует, захлебывается от возбуждения — словно дитя. Проснется в утреннем тумане, стряхнет росою сон, разожжет костер, поднимет повариху и бежит проверять коней, и вот уже лагерь загомонил, заплескался, а руми уже толкается среди всех, здоровается, протягивая жесткую широкую руку.
Он пристально всматривается, как наливается цветами геологическая карта, глядит внимательно, приоткрыв рот, в необычную картину, в зеленоватые массивы габбро, красные пятна гранитов и, хлопнув себя по бедрам, восхищенно поражается:
— Мастер ты… туды твою растуды, картинки рисовать… Ма-а-с-тер!
Потом он торопится к костру, уложит поудобнее полено, попробует у поварихи суп:
— Ма-а-с-тер!
Руми подходит к горняку, что правит ножом пиратскую бороду, округлит глаза, громко изумится:
— Ма-ас-тер… ты… в кровь твою! Ма-стер ты бороду шкурить!
— Дай закурить, — просит руми, а сам смотрит, как геолог перед маршрутом изучает образец. — Рудку ищешь? Железку ищешь? И золото маленько есть? Ишь ты… ма-ас-тер… в горло мать!
Из него так и прет здоровье, ему так хочется, чтобы все, все до одного были сильны, здоровы и теплы.
Девчонки постирали ковбойки, развесили по кустам, подошел, помял пальцами, понюхал:
— Ма-а-стер! Ма-а-стер ты!..
И все у него — мастера! Он понимает, что каждый где-то, в чем-то должен оставаться мастером, без этого не может быть человечьей жизни — она развалится. Он и сам мастер — вся округа знает, что он великий охотник, познавший тайну следа, хитрость и ум, коварство и силу зверя.
— Горносталь? У-у горносталь… хитрый он, как рыба. Мастер он следы путать. Бьем-бьем маленько… Соболь бьем, куницу берем. Нам можно брать!
Руми не говорит «нужно», не нужны ему шкурки, он в них не ходит, но ведь только ему можно брать зверя, потому что он великий охотник, охота — его бытие, в ней — все, что делает его мастером.
— Лося бьем?! — спрашивают парни.
Бахтияров оглядывается вокруг себя: «Где он, лось?». Смеется:
— А-а, обманул меня! Можно и лося — нам можно… Наша тайга — моя, твоя… его. Хочешь — сейчас бей, хочешь — завтра, хочешь так себе под кедром сип!
— Лосей нельзя бить без лицензии, — говорят ему.
— Нельзя! — твердо отвечает Бахтияров. — Тебе вот — нельзя! Около поселка нельзя, там больно много глаз закон берегут. Но маленько мне можно… Два, три… Зачем больше? Поел сам, другому дал — и хватит. Потом еще можно. Лось, он еще себе родит. Лось — он мастер!
И лось у него мастер. Вот Бахтияров и лупит их из двадцать восьмого калибра — для промхоза, для магазина, для лисиц, и просто так — себе поесть. И собаки у него — мастера! Летом он их ничем не кормит: «Пускай так живут, зайца кушают, мышку… Это им вкусно».
Отдыхая, руми беседует с собаками по-мансийски, толкует им что-то важно, но мягко. И собаки, словно завороженные его взглядом, негромким голосом, падают перед ним на грудь, подползают к нему ближе на брюхе, молотят по земле хвостами, и преданной медовостью наливаются их глаза. Мастер он с собаками толковать, сообщать им свои прогнозы на охотничий сезон. Собаки понимают, что хозяин говорит им о дичи, о лосе, о медведе, о бескрайности тайги и жизни, о том, что скоро наступит их пора. Нагулялся зверь, наплодился, выспел — хватит пестовать, тех, кто послабее, выбирать пора. Зверь, как и человек, слабеет от сытости.
В сентябре Бахтияров уже не казался грузным и неуклюжим от силы, лицо его стало тоньше, тверже, он как бы обуглился на солнце. В лагере он почти не бывал, а в короткий отдых, развалившись у костра, оставался молчаливым, погруженным в себя.
Однажды Еремин невзначай углядел у него маленькую и странную карту, сработанную химическим карандашом на книжной обложке. Бахтияров долго сопел, мусолил карандаш, расфиолетил губы, разбрасывая по картонке таинственные значки. В скупых, но удивительно точных штрихах угадывались очертания хребтов, перевалы, ложа долин, в которых ветвились знакомые реки, обозначились массивы тайги с плешинами горельников и размазанные пятна болот. По карте, а это был рисунок-план, разбросаны треугольники, крестики, кружочки, и они, эти значки, собирались в непонятный орнамент и являли собой какую-то неоконченную, но постоянно наполняющуюся картину. Бахтияров засмущался, принялся отворачиваться в сторону и прятать глаза.