— Занимательный рисунок, — Еремин разглядел картину, а затем ткнул пальцем в цепочку тонюсеньких крестиков. — Что такое, руми?
Бахтияров долго молчал, отирая пот, чесал за ухом, расстегнул ворот и наконец разлепил рот:
— Шурфы, которые поглубже…
— Ну и что? — не понял начальник. — По пяти метров они, ну и что? Горные выработки фиксируешь?
— Ты их завалить, помнишь, завалить землей указал, — засмеялся Бахтияров, прищуривая глазки.
— Конечно! Мы обязаны их засыпать. Зверь может попасть и погибнуть. Оленеводы рядом каслают — убытки.
— Ну, я, начальник, упросил… которые поглубже… Не заваливать. Ловушки там мастерил.
— Ловушки мастерил? Ты что — браконьерствовать задумал запрещенными приемами?
— Бра-ко-ньер?! — вскочил охотник. — Оттого, что много добываю, — браконьер? Бахтияров знает, когда, где, сколько брать. Бахтияров! — он надменно и горделиво поднял голову. — Бахтияров — мас-тер! Все… все места приметил, знаки поставил. Ой, охота будет богатая. А потом в стада уйду оленей каслать, не хочу больше зверя жизни лишать.
Вот и ясно стало Еремину, почему столько лет Бахтияров не приходил в урочище. Оберегал, не пугал жировавшего зверя, давал ему прийти в себя, расплодиться, а сейчас устраивал какие-то кормушки, в соболиных местах подбивал и оставлял на деревьях глухарей, сшибал ястреба, чтоб кунице больше птицы досталось! На просеках, что вели к водопоям, он рассыпал соль, и Еремин только сейчас понял, почему ее все время не хватало; потихоньку, исподволь подманивал Бахтияров зверя, и тот сбегался в его урочище, чуя, что здесь не тронут. В памяти своей руми застолбил каждое дупло, и пусть оно беличье, сюда в жестокий мороз придет соболь и задавит здесь белку, насытится ею. Приметил он в речке и выдру, и горностаевы норы, и мышиные гнезда, запомнил, где хоронится сова и разгребает корни медведь, — вот почему он сам добывал дичь, не позволял стрелять всем и подряд. Он готовил свою охоту, готовился собирать урожай, не портя корня. Ему не нужны помощники, что не умеючи врываются в его создаваемый мир, где он — пестун, судья и хозяин.
В дремотное октябрьское утро Еремина разбудил звон топора. Врезался топор в дерево сочно и легко, и слышалось будто, как опадала кора и упруго ложилась щепка на остывшую землю. Еремин вышел из палатки — лес прозрачно мохнатился и курчавился инеем; парила темная стремнина реки. К оголенной рябине спустились снегири, а в ельниках елозили клесты, заячий след печатался по берегу ручья. Бахтияров, скинув телогрейку, махал топором, вырубал лосиную ногу. Вот он расщепил копыто, вырубил свой знак — трезубец и закурил. От его спины, от волос поднимался легкий пар, лицо было довольным и подобревшим.
— А лося-то нет? — удивился Еремин. — Ведь ты не валил?
— Не валил! — радостно улыбается Бахтияров. — Не валил, а знак оставлю, чтоб знали — у Бахтиярова зверь не выводится! Чтоб помнили: Бахтияров — великий охотник. Я знаки ставлю, знак никого в урочище не пустит, а лось — мас-тер он, пусть он гуляет. Пусть маленько живет… Сильно больно хороший зверь!
Андрей Скалон
ИДИ, СНЕГ, ИДИ…
Люди бывают двух сортов: которые чтобы приезжали, охотились, водку пили. С ними хорошо, весело. И другие, которые не ездили бы никуда, воняли бы себе дома и сами бы нюхали. Так рассуждал про себя, притворяясь спящим, Глебыч, смотритель водного поста номер семнадцать. Есть же люди… Ездит, и неудобно ему сказать: не ездил бы ты ко мне, товарищ, а?, Глебыч еще какое-то время притворяется спящим, потому что гость прокрался к столу, бесшумно налил и сглотнул полстакана и теперь закусывает, — залез пальцами в капусту. Глебыч поворочался, покряхтел. Водка — она что, похмелья требует, с ней не поспоришь. В крови нет жадности на нее, падлу, не то что рюмки хватать, как этот позорник, тайком. Есть — хорошо, нету — еще лучше. Это с кем пить. Всю ее не переглотаешь, пропади она пропадом. Анна, уходя на работу, расталкивала, наказывала на охоту не ходить, а чурки колоть. Зима скоро. Чурок на дворе — гора до неба. По дому болтается совсем незнакомый тощий мужик в трусах. Глебыч вспомнил, что зовут мужика Николаем Сергеевичем, а работает он в городе, в сельхозинституте, страшенным начальником. Студентами командует. Рассердится — может из института вышибить.
Гость уже явно повеселел, притопывал, бормотал: через тумбу-тумбу раз, через тумбу-тумбу два! Говорить ему трудно, зубы очень длинные да в три ряда, поэтому, наверное, и поет такие простые песни. Вчера пропел раз с десять этак-то, и рога в угол. Но, хочешь не хочешь, вставать надо, завтракать надо да скорее в лес, и, покашливая и покряхтывая, Глебыч стал изображать подъем от молодецкого хмельного сна.