За то, чтобы Анна так им гордилась, так говорила и думала, Глебыч не только енота, а все остальное, что ни есть на свете дорогого, — отдал бы не глядя! А сколько с ней прожито тяжелой жизни! Он хмыкнул, полез за папиросами. Анна схватила и спрятала пачку за спину.
— Хватит! Доктора что велели? Два мешка рудничной пыли у тебя, а не легкие!
Анна была права, а у Глебыча в сарае был припрятан «Беломор», и потому он не особенно сопротивлялся.
— Его жена, поди, любит! — засмеялась Анна. — Да еще зубы в три ряда. Как такую длинную чучелу любить?
— Так он культурный, — усмехнулся Глебыч, радуясь на Анну.
— Культурный! Ой, не могу!
Анна так смеялась, что слезы выступили у нее на глазах. Столько прожито, дети внуков понаделали, а рассмеется — как девушка.
Укладывались спать, когда в вольере завыла Найда.
— Выйди, посмотри, — сказала Анна. Она была уже в рубахе, босиком на коврике, заплеталась на ночь.
— Чего ее разрывает? — Глебыч стал искать папиросу покурить перед сном, нашел и стал искать спички.
— Да иди же глянь! Твоя подруга в голос воет.
— Ну их. Опять ежика катают, заразы.
Глебыч закурил и вышел в темноту на крыльцо. Найда совсем зашлась, его услышала. Что-то не так. Он осторожно в темноте обошел дом, глянул за угол на сарай, куда бросалась Найда. В непроглядной темноте засветились глаза. Вон оно что! Лиса Патрикеевна! Эх, обернулась, стоит. Глазки светятся. На падаль приходила, не иначе! Свою родню жрать. Аферистка! Ну, я не я, скараулю!
Глебыч по вечерам одевался потеплее, брал свое неизменное ружье и лез в засаду, на чердак.
— Отец, опомнись, — смеялась Анна. — Она больше и не думает приходить, а ты воюешь!
Глебыч даже прорубил новое окно на чердаке, в сторону сарая чердак был наглухо зашит. Прорубил дырку, просунул пилу и вырезал кривое оконце. Открылась целая картина. Вроде и тоже самое место, а все оказалось по-другому. Далеко было видно по вершинам молодого островерхого леса: границу старой вырубки и ровную линию просеки. На просеку и садилось солнце. Без окошка оно садилось на ближние старые сосны. Можно было специально прорезать тут окошко, чтобы установить, куда в действительности садится солнце, чтобы посмотреть на лес и на водохранилище с высоты и порадоваться. Лисица не приходила уже недели две. У Глебыча терпение быстро иссякло. Не любил он, чтобы зверь обманывал. Ты поводи, ты похитри, сколько положено, но человеку уступи.
Сегодня он отсидел уже с час. Было темно. Слышно было концерт по телевизору. Далеко в лесу, где дорога, мигнул свет и пропал. Через четверть часа еще мигнул, еще. Значит, машина, и едут на ней охотники. Вот оно как, незаметно и сезон начался. Длинные лучи метались по лесу, между вершинами, укорачивались и, наоборот, удлинялись до бесконечности и, не находя, во что упереться, рассеивались в небе среди звезд. Машина подъехала, заливая плещущим светом то дом, то лес, то плотину, бросая лучи на черную густую воду и дальше, на лес на той стороне.
— Глебыч! Эй! Глебыч! Анна Дмитриевна!
— Я на чердаке, — сказал сверху Глебыч.
— Зачем?
— Тебя вот не спросил, Петр Митрофанович!
— На чердаке он живет теперь, понятно вам, а? Ты что, вешаться полез? Тогда слезай! Отменяется.
Охотники внизу смеялись и кричали всякую ерунду. Известная была компания. Те еще зверогоны. Пошла, стало быть, охота по лосям.
— Ты слезешь или нет? Слезай немедленно!
— Лицензии привезли? Иначе и слезать не буду и в дом не пущу. Браконьеры!
— Все ладом, Глебыч, не боись! Власть кругом наша! Советская!
— Ну ладно, раз лицензии — придется слезать. Погоди, а водки привезли? Однако забыли в городе?
— Как же без нее, без матушки! Душа, чай, христианская! — гудел, обнимая и целуя Глебыча три раза, толстый Пиджаков.
— Ну, тогда ставь машину к плотине, на старое место!
Глебыч не разрешал, чтобы машины стояли поблизости от дома. У плотины он соорудил стоянку, там у него под брезентом и мотоцикл, и бочка с горючим вкопана, там красный щит с красным топором, красной лопатой, красным ведром и тоже красный ящик с песком. Кругом лес, сушняк. Недоглядеть — ни леса, ни дома.
Выпили по первой, и гости сразу раскричались. Спорили о чем-то возвышенном, видно, по дороге еще выпивали и сцепились.
— И тогда судьба пусть вычтет из жизни, но чтобы мы не знали! — соглашался с судьбой Медуха. — Это будет неведомый налог на счастье. И все будут спокойны с этим допущением. Будут верить, как в бухгалтерию. Заслужил — получи. Счастливых, между прочим, никто не видел. Несчастны были даже цари. Их травили и стреляли, как волков, без сезона, круглый год.