— О, господи! — вздохнула мать. — Да привяжи ты язык свой! Ну чего ты злорадствуешь?!
— Да не злорадствую я. Меня зло берет, что мы жить не умеем по-людски. Ведь столько перенесли, перетерпели — и войну, и голод, и всякие пертурбации. Теперь-то уж, кажется, можно жить куда с добром, а мы все чего-то делим, ругаемся, все нам чего-то не хватает… Рассказать той же Шурке, как отец ее Матвей парнем еще курей в сельсовет водил, — посмеется только, а того не поймет, что в другой эпохе живем теперь, и надо бы это ценить, а не глотничать на мужика из-за какой-то пятерки, которую он хочет потратить, как ему вздумается.
— Ну, ему тоже надо быть мужиком маленько, а то мужики пошли хуже баб. Ему Матвей сам говорил, когда живой еще был: «Дай ты ей хорошенько! Что она тебе зубы выставляет все время!» А он, тютя морская, боится, как бы она не обиделась да не ушла от него насовсем. Еще бы — такая красавица!
— А как это — курей в сельсовет водил, зачем? — переспросил Першин.
— Да как… — объяснял отец. — Налог надо было сдавать яйцами, а у них куры плохо неслись. А Матвей такой был отчаюга — недаром весь в орденах, — всех куриц переловил, связал на одну бечевку и приволок в сельсовет. «Вот, — говорит, — председатель, бери этих проклятых кур. Сколько нанесут яиц — все твои…» Не знаю, чтобы ему было, но тут воина началась. И он с первой же партией — на фронт… А потом мы с ним чуть не встретились в Порт-Артуре: рядом, оказывается, были.
— Он-то вскоре пришел после войны. Я уже девушкой была, хорошо помню, — задумчиво проговорила мать. — А ты еще три года отслуживал.
— Так я и моложе его, считай, на пять лет.
Поужинали, вышли на прохладу. Кухня маленькая, с низким потолком, и в ней жарко, хоть и дверь настежь, а если дверь закрыть, через десять минут можно париться. Отец достал папиросы «Прибой» — другого курева не признавал, — отер пот со лба, пошутил:
— Ешь — потей, работай — мерзни… — помолчал, размял папироску. — А ты что-то плохо ел, или с поминок?
— Ну да… — не сразу подтвердил Першин.
— Да он и не ел там ничего, — подала голос из кухни мать. — Что уж так переживать? Он нам не родня, по нем есть кому плакать…
— А ты была там? — удивился Першин.
— Женщины рассказывали. Выпил, говорят, и все. И видели, что переживал очень, прямо с лица спал.
Отец качнул головой, хмыкнул.
— Все углядят… Ну, бабы!
Мать живо отпела:
— Ладно, мужики! Сидим на муке да на молоке, а чтоб сетешку поставить да карасиков поймать, так и некому, получается… Долго ли завести мотоцикл и доскочить до озера: люди вон черт-те откуда ездят.
Это была правда — ездили издалека: одни больше отдохнуть, посидеть с удочкой в надувной лодочке, свесив ноги в чистую, прохладную воду, или на бережку — тоже недурно, хотя и комар досаждает, а некоторые — так прямо на заготовку: с запасом соли, с большими пластмассовыми бачками или толстыми полиэтиленовыми мешками из-под химпродуктов, в какой можно упрятать человека, и еще завязать останется.
— Да я планировал дрова сегодня порезать, — неуверенно проговорил отец и окинул недовольным взглядом кучу разнокалиберных березовых стволов, сваленных как попало у сенника с расчетом сразу же испилить.
— А то не будет время больше! — не унималась мать. — Чего им сделается на своем дворе?!
— Ну что, решим, а, Николай? Съезди, может, а я станок посмотрю, мотор проверю!
Першин переоделся, переобулся в резиновые сапоги, зашел под навес, где хранился разный домашний инвентарь, в том числе две надувные лодки, две палатки. Тут же в повседневной готовности стоял тяжелый «Урал» с коляской, а в глубине, в самом дальнем углу, пылился самодельный станок с пилой-«циркуляркой» и приводом от небольшого бензомотора. Сложив в коляску все необходимое, Першин выкатил мотоцикл со двора. А пока закрывал ворота, откуда ни возьмись — Оля.
— Николай Егорыч, вы на озеро?.. Возьмите меня прокатиться, я вам не помешаю…
«Не хватало… — подумал Першин. — Народ увидит — пища для рассуждений…»
— А кто за тебя бочку будет выпаривать?
— Я воды натаскала, мать сама будет выпаривать. — Она обернулась к своему двору и крикнула: — Мам! Я прокачусь до озера?
Ответа не последовало, но через долго минуты брякнула щеколда и сама Полина, Ольгина мать, вышла из калитки.
— Прокатись, а чего! — сказала она, певуче растягивая слова и загадочно усмехаясь. — Гляди, соседушка, не убей мою красавицу!