Из калитки выскочили две Ольгиных сестры, Нина и Вера, тринадцати и одиннадцати лет, и пятилетний долгожданный мужик Миша. С воплями «И я! И я!» они устремились к мотоциклу.
— Да что я, кататься еду! — окончательно взвинтился Першин, но тут же и устыдился, прибавил виновато: — Дождь вон какой пошел: завязнем где-нибудь…
— А ну, марш домой! — привычно скомандовала Полина выбежавшим ребятишкам. И те остановились послушно, хотя возвращаться не торопились. — А вы поезжайте, ничего — вдвоем проедете.
«В полковника, значит, не верят… — подумал Першин с усмешкой. — Ну, погодите, я вам устрою: будет у вас родня в начальниках». От этих мыслей как-то сразу стало легко и даже почти весело. Одним толчком он завел послушный мотор, прогнал его на повышенных оборотах и, усаживаясь, сказал, чтобы слышала только Оля:
— Учти, я из пистолета никогда не стрелял, так что с полковником на дуэль не выйду.
Оля беспечно захохотала и чуть не слетела на землю, когда Першин не очень плавно тронул с места. Тут и Полина звонко расхохоталась им вслед. А Першин почему-то вспомнил, как первоклассником ему выпало вручать Полине цветы на последнем звонке: всех выпускников заранее распределили, и он шел прямо на Полину, держа перед собой обеими руками большой букет, а Полина ждала и весело смеялась, а когда взяла цветы, вдруг присела и поцеловала Першина в нос, как котенка. Это было в конце мая, а в декабре того же года она вышла замуж за Илью Починкина, ровно год отгулявшего после армии. Большинство Полининой родни происходило из украинцев, и невеста была в венке с лентами до пояса. Молодые ездили по селу в легкой кошевке, запряженной парой лучших колхозных лошадей, и персонально приглашали многочисленную с обеих сторон родню. Свадьба была щедрая, шумная, звенела украинскими и русскими песнями, но жизнь у молодых заладилась не сразу. Илья был горяч, а Полина горда и строптива, и за это ей часто попадало. Но на их горячей любви это никак не отражалось, даже наоборот — Полина после ходила веселая, пела песни и говорила во всеуслышание: «Меня как Илюшенька неделю не побьет, я прям вся болею».
Дорога изрядно обветрела и хорошо держала, особенно, где повыше, но в низинах стояла вода. Першин с двенадцати лет управлял мотоциклом, и поэтому ловко, почти бессознательно огибал такие места по обочине да по косогорам, так что коляска иной раз отрывалась от земли, и казалось: вот-вот они перевернутся. Оля эти виражи переносила терпеливо, даже не ойкала, а Першину хотелось нарочно протрясти ее как следует, чтоб не просилась больше.
Он знал одно место на озере и дорогу к нему по невысокому лозняку. За лозняком была небольшая часть чистого высокого берега, укрытая со всех сторон кустами талины, черемухи, мелкого осинника, а на самом склоне, посреди узкого прохода к воде, росла большая ветвистая береза — хороший ориентир для знающих место, а также укрытие от небольшого дождя и необходимая тень для мотоцикла в жаркий солнечный день.
Пока Першин накачивал лодку, Оля стояла у самой воды, смотрела на зеркальную гладь озера и привычно обмахивалась березовой веточкой, сгоняя липнувших к ней комаров. Потом она сняла босоножки и зашла неглубоко в воду.
— Вода какая теплая… а я купальник не взяла, дура! В платье, что ли, выкупаться?
— Выкупайся, — хмуро пробурчал Першин, — а потом поедешь в мокром — и просифонит.
— А как охота искупаться… — повторила Оля мечтательно.
На это Першин уже ничего не ответил. Накачав лодку, шлепнул ее на воду у самого берега, потом принес весла и отчалил. Сначала нашел свои тычки в камышах неподалеку, уложил их вдоль бортов, прихватил бечевкой, чтоб не скатывались, и одним веслом, не спеша, повел лодку вдоль берега, высматривая подходящее место.
Только воткнул тычку и привязал к ней конец бечевы, как сзади донесся неровный от придыхания, но чистый и звонкий знакомый голос. Это Оля, оказывается, уже далеко от берега, плыла на спине и немного дурашливо пела:
— Не утерпела! — сказал громко и недовольно Першин.
Оля в ответ весело прокричала:
— А я голая!
«Дура! — решил про себя Першин. — Кричи громче, может, еще кто услышит. Ни ветерка, и воздух такой, что за три километра все слыхать…» Он понимал: Оля ведет игру, суть которой вытекала из хорошо усвоенной мысли, что я-де красавица, и что бы я ни сделала — мне все простится. И в сущности, так оно и было со всеми, но Першин, видно, привык к ее красоте, и каких-то особых эмоции она у него не вызывала.