Выбрать главу

— Ты что, думаешь, прижился у нас, всем угодил? Не, парень, не люблю я тебя, не то слово — терпеть не могу. Ты не Гальку у меня украл, ты мечту мою своровал. Во, гляди, видишь? Не руки, а грабли. Считай, тридцать лет из них вил не выпускал, все на ферме, на ферме. Ждал, думал, что дочь и за себя, и за меня поживет, высоко чтобы, на почете, на достатке. А ты… Эх!

— Денег, что ли, мало? Да я больше другого инженера получаю.

— У меня и без твоих хватит. Высоты, высоты надо. А у тебя какая высота? Полтора метра от земли, как на трактор сядешь.

Тесть смотрел прямо ему в глаза, тонкие губы подрагивали. И Петру пришла шальная мысль: если он сейчас приложится своим кулаком к этим губам, то от них останется одна каша. И кулак уже сжал, и рука напружинилась, но тут выбежала на крыльцо Галина и заторопила к гостям.

Да что говорить, чужой он, Петька Кудрявцев, тестю Ивану Спиридоновичу, чужой. И, как всегда, добравшись до этих думок, Петр постарался о них забыть. Это у него ловко получалось. Попытался представить сына. Интересно — какой он, на кого похож? Лучше, конечно, чтобы на него самого, только глаза пусть будут Галинины, большие, черные, с неуловимой, но постоянной искоркой.

Одна борозда ложилась к другой, все то же легонькое облачко тянулось за трактором, и солнце уже перевалило на вторую половину дня. Мир, широкий, открытый, как эта пашня, лежал вокруг, и в этом мире гудел трактор, шелестел ветер в ближнем колке, и в этом мире был сам Петр, и сильно, упруго стукало его счастливое сердце, и далеко отсюда, но в этом же мире, стукало еще ничего не понимающее сердчишко его сына.

От мыслей оторвал сосед по улице, Алексей Дрягин. Он прикатил на своем потрепанном, скрипучем мотоцикле и, еще не заглушив его, перекрывая мотор трактора, заорал:

— Ты чо, чокнутый? От деятель! Слезай! — Алексей по привычке размахивал руками, шумел и слушал только самого себя. — Сын родился, а он на работе! Я бы уж давно носом в кювет, а он работает. Сын! Это ж такое! Да если б у меня мужик… да я бы… Тут хоть лбом бейся — вторая девка. Слезай, я пахать буду.

— Тебе ж отпуск дали!

— Ну и что! За один день не убудет! — Алексей полез в кабину, вытолкнул его оттуда и крикнул: — Ты крестины не зажми, коньяк мне поставишь!

Петр постоял на краю у поля, улыбнулся, глядя на шебутного товарища, и тихонько подался домой. Он шел напрямки цветущим полем, по дороге, на которой лежала пухлая пыль, и все, что попадало навстречу, было ярким, разноцветным, сочным, как всегда бывает в июне, в самом начале лета.

На следующий день вместе с тестем и тещей Петр поехал в роддом. Еще ни разу он не испытывал такой нежной жалости к жене, как сейчас, увидев в окне ее посеревшее, похудевшее лицо, увидев в ее глазах новый, глубокий свет — казалось, что взгляд Галины обращен не на него, а в глубь самой себя. Он что-то спрашивал, ненужное, лишнее, тоже самое спрашивали тесть с тещей. Галина, устало и умиротворенно улыбаясь, отвечала тихим, едва слышным голосом.

В палату вошла няня, сказала несколько слов, и женщины, оглядываясь на окно, задвигались на постелях.

— Сейчас кормить принесут. Посмотрите.

Петр вспрыгнул на фундамент, ухватился за толстые наличники окна и прижался к окну. Несли его сына. Он сразу его узнал, будто видел раньше. И эти припухлые, закрытые глазки, и недовольно сморщенные, опущенные вниз губешки, и редкие белесые волосенки, сквозь которые просвечивала розовая головка.

— Папенька голимый, — определила теща, и нельзя было понять, то ли она радуется этому, то ли огорчается. Тесть крякнул и ничего не сказал. А Петр даже не замечал их, даже Галины теперь не видел, а видел только сына. Тонкие губешки дрогнули, расползлись, и Максимка заплакал.

— Ну, все. До завтра. Певец будет, соловьем заливается. — Няня отдала сверток Галине и задернула занавеску.

Домой ехали молча. Иван Спиридонович хмурился и невесело размышлял. А невесело потому, что вспоминал прошлые годы, и ему становилось жалко себя. Вот приходит он с фермы домой, гудит поясница, болят руки от тяжелых вил, в фуфайку, в одежду напрочно въелся кислый запах силоса. Из-за этого запаха Иван Спиридонович всегда раздевался в сенках, а потом, умытый, одетый в чистое, сажал себе на колени Галину, слушал ее говорок и начинал мечтать. Мечтать о жизни своей дочери.