Но вот что интересное я обнаружил: те немногие из друзей-товарищей, те знакомые, которых я нашел, — остальных-то уже успело разбросать по миру, — они уже другими стали: другие интересы, другие заботы, другие цели; одни давно уже выросли из прорабов, начальников участков и главных инженеров, стали опытней, старше и дальше пошли. Другие, те, кому наплевать на опыт и должность, кто замкнулся в своей раковине, в своем мирке: садик, машина, мебеля, свои собственные рубли в кармане, — тем, как правило, наплевать и на память молодости, и на старую дружбу. В общем, все в моем возрасте уже определились, только я, как пень, все там же, где меня срубили. А кругом — море чужих, незнакомых лиц, волна за волной — новые люди, новые поколения.
Мало того, и сама структура строительства изменилась. Когда занимаешься этим ежедневно — глазу как-то незаметно. Новые нормы, новые цены, новые конструкции, новые обязанности. Изменилось планирование, снабжение. Вычислительные машины использовать стали. Так что я даже как прораб оказался не на своем месте — надо переучиваться. Не изменилось одно: с утра до ночи быть на ногах, мотаться по командировкам, спать и есть где и как попало. А ты уже не так молод, у тебя уже возраст. В тридцать восемь, да если еще здоровье дает себя знать, тягаться с двадцатипятилетними — спорт не на равных. Естественно, и дела у тебя не так блестящи, как хотелось бы. А я не люблю быть последним.
Вот и не знаю, как быть теперь. То ли найти что-нибудь поспокойней, чтоб отработал восьмерку — и домой? Нет, не потому, что сдался. Не затем, чтоб приручать себя к телевизору, беречь нервы, изучать журнал «Здоровье», — нет. Чтобы жить в полном ладу с семьей. Хочется — ты знаешь, как хочется! — тепла. Чтоб было куда прийти, чтоб был кому-то нужен, чтоб тебе был кто-то нужен. Как стать таким? Потребуется время, много времени, чтобы пробить все эти стены и добраться до своих же детей, до своей жены, чтобы хоть как-то поняли меня, чтоб я им понадобился.
То ли уж жать до конца, как задумал? Ты понимаешь — боюсь потерять себя, стать ничем, если брошу эту свою работу. Потому что мужик — это еще не тот, у кого волосье из всех пор растет. На мой твердый взгляд, мужик — тот, кто на мамонтов ходит. Чувствую, сил во мне еще полно, еще выкладываться да выкладываться. Хочется еще что-то хорошее сделать, хочется работать так, чтобы тебя знали, ценили, любили, если хочешь, именно за это. Дилемма!
Ну вот, рассказали тебе свою историю. Нет, я не жалуюсь, не ною, не скриплю: провинился — значит, бей меня, жизнь, каюсь, виновен. А счеты с жизнью сводить, крест на себе ставить — резона нет: безвыходных положений не бывает, мы с тобой это знаем. А уж с нашей-то закалкой вообще грех жаловаться. Еще пободаемся.
Погоди, еще придет время — мы с тобой вспомним вот этот день, когда я позволил себе — нет, не жаловаться! — а чуть-чуть, может, расслабиться, поплакаться в рукав — это ведь и мужику полезно бывает, и мы посмеемся с тобой: а был ли такой день-то или мы его придумали с тобой, выпив по капельке?
Петр Дедов
АПРЕЛЬСКИЙ ЛЕД
Над великим озером Чаны стаями шла перелетная птица…
Синие сумерки были наполнены посвистом, лопотанием, шорохом многих крыл. Совсем низко надо льдом, со свистом рассекая воздух, проносились шальные чирки, выше большими стаями тянула крупная, степенная кряковая и серая утка, и уже совсем высоко, устало, отрывисто переговариваясь, летели гуси.
Нынешняя весна сильно припозднилась, ночами жали и жали холода, перелетная птица скапливалась на попутных южных озерах и вот, когда неожиданно ударила ростепель, огромными торопливыми стаями ринулась она на север, к своим извечным гнездовьям.
Пролетая над великим озером, птицы видели со своей высоты три черные точки, три фигурки, застывшие на льду неподалеку одна от другой. Это были люди.
— Слышь, Никитич? Ружьишко бы сейчас, — крикнул один из тех людей, маленький и круглый, и громко захохотал клекочущим нервным смехом.
Старик Никитич не отозвался. Он неотрывно глядел на близкий берег, поросший перепутанными ветлами, местами примятыми снегом бурыми прошлогодними камышами. Слева широкой черной промоиной виднелось устье незамерзающей речки Карасук, которая впадала здесь в озеро Чаны. Над промоиной курился белый пар, и казалось, наносило оттуда кислой вонью, отравленной ядовитыми заводскими сбросами речной воды.