Вот он, берег, рукой подать! Но как до него добраться? Широкая полоса темной воды отделяла людей от надежной земной тверди. И назад тоже возврата не было: апрельский лед, за день растопленный жарким солнцем, стал хрупок и ненадежен, а глубина здесь большая — речка размыла песчаное дно огромным котлованом.
И Никитич впервые за сегодняшний день подумал о смерти: вряд ли им выбраться из этой ледяной западни. О смерти он иногда подумывал и раньше — годы к тому клонили, — но не ожидал, что случится это так скоро и нелепо. А главное — в самое прекрасное и любимое им время года, когда стряхивает с себя снежный саван земля и все живое на ней просыпается от долгой зимней спячки.
Весенняя земля всегда напоминала Никитичу роженицу, и он почти физически всякий раз ощущал, как судорожно напрягается она в страшных родовых муках, как начинает мощно шевелиться, ворочаться в темных недрах ее пока еще не осознанная, но уже живая жизнь и как ударит она, эта жизнь, млечными соками из земных глубин, выталкивая к солнцу бледные ростки и побеги, с пушечным грохотом взрывая на деревьях почки. И тогда обмякнет земля в ласковой теплыни, зазеленеет под солнцем, вспотев от чистой утренней росы, и под самое небо выдохнет в сладостно-мучительной истоме: живи живое!
Вот какая прекрасная была эта пора в самом начале весны, в самом ее зачатье, и потому мысль о смерти показалась сейчас Никитичу настолько неестественной и тяжкой, что заныло, замозжило под левой лопаткою, где с войны еще сидел у него осколок. С этим осколком врачи в свое время ничего не могли поделать, боясь задеть при операции сердце, и про себя, видно, решили: пусть человек живет, сколько протянет. Но организм Никитича сам справился с чужеродным телом: обрастил его мясом, чтобы крохотный кусочек рваного металла не смог смертоносной пиявкою присосаться к сердцу.
И сколько уж лет прошло, седьмой десяток разменял Никитич, но, как говорится, бог миловал, а тут какая-то нелепая случайность…
Он оглянулся на двух своих спутников: подозревают ли они о грозящей им опасности? Шофер Сашка, низкорослый, круглый парень, пожалуй, нет: слишком плохо знает коварство апрельского льда, да и молод еще. Вот если бы на льдине по реке его понесло да куда-нибудь через порог на скалы — тогда другое дело, А тут что же, постоять спокойно — и можно что-нибудь придумать. Нет, этот ничего пока не подозревал, иначе не вспомнил бы о ружье, когда стая чирков пролетала над ними совсем низко. Хотя неестественно громкий и нервный смех, конечно, выдал его легкий испуг.
Другой, Гаврила Николаевич Анохин, видать, о чем-то догадывался. Стоял он без шапки (ушанка валялась у ног, из нее валил пар, как из рыбацкого котелка), и жесткое, суровое лицо его было не то чтобы растерянным и испуганным — такие чувства вряд ли вообще свойственны этому человеку, — но выражало оно трудную и напряженную работу мысли — будто ржавые шестерни со скрипом и скрежетом, туда-сюда, вращались в крепкой черепной коробке и не могли сработать, набрать нужный разгон; и еще некоторое удивление проскальзывало на этом лице — как же так? Видать, Анохин первый раз в жизни попал в положение, из которого не видел выхода. В сложнейших ситуациях приходилось бывать, но он всегда пер напролом, могучий и несокрушимый, расталкивая всех и вся, как шатунами, своими железными локтями, а где и подминая под себя, и всегда из любого положения выходил победителем. Но волевой, несговорчивый характер, кажется, и погубил его сегодня. И не его одного…
Да, во всем виноват был только он, Анохин.
Со своим шофером Сашкой Анохин приехал в выходные порыбачить на Чанах. В самое лучшее время — на последний лед. Остановились они в деревне Чумашки, у знакомого егеря Никитича, к которому и на охоту по осени частенько наезжали.
Как водится, вечером крепко выпили «за удачу», а утром двинулись на лед, оставив «газик» у Никитича во дворе. Когда пришли на берег, Никитич в нерешительности затоптался на месте, рассуждая как бы сам с собой:
— Куда же нам, ядрена корень?.. Ежели к Горелому валу?..
— Как это — куда? — перебил Анохин. — Третий год обещаешь сводить к Лебяжьему острову!
— Далеко-о, — почесал в затылке старик. — Верст пятнадцать будет. А лед не шибко-то надежный, вот-вот садиться зачнет.
— Ты што, дед? — угодливо поддержал шефа шофер Сашка. — Гляди! — он взбежал на лед, этакий юркий кругляш, и запрыгал мячиком, смешно взбрыкивая короткими ногами: — Ты што? Да тут больше метра!