— Погоди, еще скучать будешь по заводу, — говорили ей.
— Ага. Слезами обольюсь.
Но когда ее провожали на пенсию, она все же всплакнула. Женщины в годах тоже заморгали, стали доставать из спецовочных халатов кто чистую ветошь, кто платок.
Председатель цехкома, совсем еще молодой, красивый парень, зачитывал приказ, в котором говорилось, что «за долголетний безупречный труд, а также в связи с уходом на пенсию Александра Матвеевна Медведева награждается…»
Две практикантки из училища преподнесли Шуре электрический самовар. Они были такие молоденькие и в своем смущении с пылающими щеками такие деревенские, что Шуре хотелось их расцеловать. Но, приняв подарок, она уже не могла этого сделать.
Шура села на место, поставив самовар на колени, и сидела так до конца торжества.
Домой к себе она тогда никого не приглашала, потому что зять был в загуле, тут не до гостей.
Улаживалось все это дело недели две. Шура не вникала в разлад а, дождавшись, когда Борис с Ириной, наконец, вместе пошли на работу, решила хоть как-то по-семейному отметить свои уход на пенсию. Созывать большой стол было уже вроде бы и поздновато.
В обед прибежала из школы внучка Галинка, поела наспех, засобиралась на тренировку.
Внучке было четырнадцать лет, она уже седьмой год занимается акробатикой, имеет первый спортивный разряд, ее один раз показывали по телевизору. Шура, случалось, шутя спорила с Галинкой, что ее заводской четвертый разряд выше, а Галинка горячо доказывала, что четвертый — это вроде бы как юношеский.
Шура могла понять горячность внучки. Когда-то сама умела делать мостик и гордилась этим. Но ревностного отношения зятя и дочери к спортивным успехам Галинки не разделяла. Есть в школе уроки физкультуры, и хватит, а спорт этот — одно мучение. Она помнила, как еще до войны у них во дворе собирались мужики выжимать двухпудовую гирю, и ее Петр Мартьяныч был первым, но он работал на пресс-ножницах, там нужна была сила. А девчонке-то зачем? По ней, было бы лучше, если бы Ирина приучала дочь к домашней работе: научила бы ее готовить, шить.
Как-то она намекнула на это Ирине. Та сначала не поняла, а потом вспылила.
— Ты меня ко всему приучила, я у тебя и повариха, и огородница, и курсы кройки по твоему совету кончила, а ты видела, чтобы я когда присела за шитье, я уж и иголку-то забыла каким концом втыкать. До работы в один конец полтора часа на двух транспортах.
— Что ж ты с завода-то ушла? Рядом было ходить.
— А ты не знаешь?
Шура знала. Это был больной вопрос. Шура старалась его не касаться. Иногда выходило нечаянно, но зять не пропускал момента и всегда встревал. Она не уважала его за это. Ее Петр Мартьяныч, бывало, не лез в женские споры, и если Шуре очень редко случалось спорить со свекровью, вставал и уходил в сени курить. И лишь спустя время, когда утихали страсти, он как бы невзначай бросал:
— Ты с матерью бы как-то полегче…
После его слов Шуре всегда становилось неловко, и она старалась приноровиться к свекровке. К ее старости. Потому что она, действительно, раз ему, то и ей — мать. Зять, напротив, всегда слушал их разговоры с дочерью. Тогда он тоже вдруг встал между ними, держа перед собой развернутую газету и поворачиваясь поочередно то к Шуре, то к жене, вроде дурачась, начал спрашивать:
— Об чем звук, дорогая супруга? Дорогая теща, об чем звук? Чувствую назревание конфликта.
— Да все о том же… — устало сказала Ирина. — Не заводись, Борис.
— Ни в коем случае, Ирен. Я спокоен, как удав, но я думаю, что напомнить мамаше все причины и следствия нелишне, потому как повторение — мать учения.
— Ну все, теперь поехало. — Ирина безнадежно махнула рукой и плюхнулась на диван. Пружины под ней испуганно вскрикнули, а у зятя взлетела кверху левая бровь.
Ирина молчала. Она сидела, уперев руки в широко, некрасиво расставленные колени, низко опустив голову, глядя в пол.
Шура смотрела на дочь, на ее расплывшуюся фигуру, и томилась поднимавшейся в ней тоской.
Борис ходил из угла в угол, помахивая газетой, будто собирался с мыслями.
— Вы, мамаша, не адекватны действительности. И у вас абсолютно отсутствует способность к адаптации.
Шура ничего не понимала, но чувствовала, что он говорит так, чтобы ее обидеть.
— Боря, прошу тебя, — глухо говорила Ирина.
— Я не собираюсь скандалить. Я просто объясняю. Когда-то нужно положить конец, чтобы раз и навсегда. Вы, мамаша, конечно, помните, что, как только мы с Ириной поженились, я сказал, что жить мы уйдем на квартиру. А вы сказали — нет.