Шура помнила. И не только это. Она помнила, как увидела его в первый раз.
Он стоял в дверях с фанерным чемоданчиком, тощий, шмыгающий носом, смущенно озирающийся и с трудом подбирающий слова.
— У вас, тетка, того, комната туто-ка не сдается? Квартирантов не пускаете?
Он это уже потом стал говорить непонятно, а тогда чуть не за каждым словом повторял: «туто-ка», «тамо-ка» и звал ее не по имени, не хозяйкой, а теткой.
— Не сдаю, — сказала Шура привычно. Он был не первый, кто просился на квартиру, но она не пускала.
Комната была хоть и большая, но одна. Кровать, где они спали с Ириной, тоже одна. Свекровь до самой смерти спала в кухне на печке. В войну даже эвакуированных к ним не подселяли.
В тот год она тайком от финотдела завела поросенка, и в печи у нее стоял ведерный чугун картошки, ее надо было потолочь и отнести в сараюшку, за этим она и прибежала домой в обеденный перерыв. При чужом заводить месиво ей не хотелось, и она ждала, когда тот уйдет — времени у Шуры было в обрез.
Но он продолжал толкаться у порога и зачем-то рассказывал, что сначала постучал в калитку щеколдой, но ему никто не ответил, а там открыто, и он прошел, а собаки нет, Шура досадовала на парня, что он такой бестолковый и забитый. Она подумала, что он приехал из глухой деревни устраиваться на работу, и даже подумала проводить его в отдел кадров завода, где формовщикам из литейки вроде бы давали общежитие. Но оказалось, что он поступил в институт. Это ее озадачило. Выходило, умный парняга. Ирка должна была пойти в седьмой класс, а после семилетки, может, поступит в техникум. Этот же, оказывается, уже окончил десятилетку.
— Я, тетка, уже два квартала обошел, в каждый дом стучался. Никто не пускает. Я один и весь тут, — он переложил из руки в руку свой, по-видимому, нетяжелый чемоданчик, не решаясь его поставить. — Сирота, можно сказать. Мне и места-то немного надо. Вот тут рядом с рукомойником топчанчик бы поставил, и все. Только переночевать.
Он громко швыркнул носом, как всхлипнул.
Но Шуру это нисколько не разжалобило, а лишь насторожило. Что-то было в его тоне от тех мнимых погорельцев или пробирающихся на родину, которые время от времени ходили по дворам и также привычно канючили и всхлипывали. Шура не верила ни одному их слову, но всегда оделяла, чем могла.
— Кто ж тебя воспитывал, сироту казанскую? — спросила Шура строго и насмешливо, доставая из печки чугун с картошкой.
— Тетка, вы не думайте, что я детдомовский. Я у бабушки жил. Года полтора, как умерла.
Взглянув на ходики и уже совсем разозлись, Шура крикнула.
— Толченку вот поросю из-за тебя не успела дать. Будет теперь орать на всю округу. Ходят здесь…
Шуре действительно уже надо было бежать. Она сдернула с гвоздя телогрейку, платок был на ней, но надо было замкнуть дверь и спрятать ключ.
Шура замешкалась, ожидая, что прилипчивый «квартирант» наконец догадается и уйдет.
Но он неожиданно для нее поставил свой чемоданчик и сказал:
— Не задарма я к тебе на постой прошусь. Платить будут, и топку институт обещает выписывать. А с толченкой управиться — это мы мигом. — И скинул пиджак. Шура глазом моргнуть не успела, как он уже стоял над чугуном, по локоть запустив в него руки. Под пиджаком у него оказалась застиранная и великоватая ему тенниска, руки были худые, казалось, совсем без мускулов, но двигал он ими проворно и привычно.
Его шустрость и то, что он в такт движениям, как насос, продолжал швыркать носом, рассмешили Шуру.
— Черт с тобой, — сказала она, — оставайся пока. Сейчас дочь должна прийти, поедите там чего-нибудь.
Все это Шура хорошо запомнила, и не только потому, что из случайного квартиранта он сделался ей как сын, а потом стал мужем ее дочери, а потому, что он быстро, переменился в самом себе.
Но в тот день, когда зять ходил из угла в угол по комнате и помахивал газеткой, ему совсем не нужно было, чтобы Шура об этом вспоминала.
Ему надо было оправдаться хотя бы перед самим собой во всех своих неудачах и доказать, что виноват во всем ее дом, который когда-то его пригрел. Шура это чувствовала, и ей было больно от его слов.
С домом было связано много. И Борис все знал. Были времена, когда Ирка и тогда еще лишь будущий зять слушали ее, раскрыв рот. Теперь нет.
Петр Мартьяныч купил дом еще перед финской. Дал недорого. На дорогой и денег было не собрать, даже со ссудой. И купили, в основном, за место, потому что работа рядом и потому что надо было забирать к себе его мать, которая уже начинала слепнуть, а в барак, где у них была комната, она ехать ни в какую не хотела.