Зачем она им понадобилась? Все какие-нибудь данные собирают. Она не будет торопиться. Не успеет до обеда, пойдет вечером или завтра. Однако, как Шура ни убеждала себя, что «им, поди, не к спеху», как ни ругала за спешку, она все же торопилась.
Воды в чайник плеснула чуть на донышко, а шерстяное платье «на выход», слегка помявшееся в шифоньере, решила не гладить и лишь расправила складки мокрой рукой.
Из приходной Шура позвонила. Ее встретил седой мужчина, примерно одного с ней возраста, но моложавый. Шура знала, что он бывший фронтовик, майор в отставке, и не только директор, но создатель их музея. Рабочие о нем отзывались с уважением, потому что он не боялся лишний раз потревожить начальство. Росточка он был небольшого, но держался так уверенно и солидно, что это не бросалось в глаза. Шура встречалась с ним дважды. Первый раз, когда он уточнял, какие награды были у Петра Мартьяныча, второй — когда приносила ему фотографию мужа. Ей нравились такие люди, но его подчеркнутая вежливость не то чтобы пугала Шуру, но как-то сковывала.
Вот и сейчас, поздоровавшись с ним и взяв у него через вертушку пропуск, Шура засмущалась, начала говорить, что ее, наверное, пригласили по ошибке и что, может быть, ей и вообще не надо было приходить; ей надо в магазин и забежала она попутно. В конце концов договорилась до того, что ей совсем некогда и лучше, если она придет в другой раз.
Директор музея слушал ее терпеливо, не перебивая, и, когда она, удивляясь себе, закончила ненужное вранье, негромко, но очень внятно сказал:
— Прошу меня извинить, Александра Матвеевна, за доставленное беспокойство. Приходите в удобное для вас время. Я всегда рад вас встретить. А поговорить мне с вами очень нужно.
Шура совсем смутилась, стала торопливо искать по карманам разовый пропуск, и тут из табельной вышла Люба-бомбовоз, женщина непомерных размеров, которой, по рассказам местных остряков, форменный ремень делали по спецзаказу. Люба знала эту байку, не обижалась и всегда добавляла: «Мне, бабы, без нагана, как вам без мужика, а не будет ремня, к чему я его цеплять буду».
Оказывается, Люба через окошечко слышала их разговор, а всякие душевные тонкости она не признавала.
— Ты, Шурка, иди, раз пришла. А то в другой раз не пущу. Не успеют выйти на пенсию, как начинают умом трогаться и людям мозги крутят. Иди, иди, начальник тебя зафотографирует для истории и отпустит.
— Я вас постараюсь долго не задерживать, — сказал директор.
Но едва они вошли в музей, как зазвонил телефон. Директор поднял трубку. Разговаривал он недолго. Вернее, слушал с тем же вежливым и спокойным выражением, как недавно в проходной слушал Шуру. А ответил коротко и четко:
— Сейчас буду.
Мельком взглянув на часы, сказал Шуре:
— Вызывают в партком. Это на пять минут, не более. А вы пока посмотрите экспозицию, у нас тут появилось кое-что новое.
Оставшись одна, Шура сразу подошла к стенду «Они отдали жизнь за Родину!», где в правом верхнем углу висела фотография ее Петра Мартьяныча.
У Шуры осталось несколько фотографий мужа. На одной он был снят в полный рост, в большой кепке, в галстуке и высоких хромовых сапогах, на другой — с друзьями. Была одна с фронта, помеченная декабрем сорок третьего года. Там он худой, в помятой гимнастерке и с медалью.
С левого края фотографии, где не хватило тряпки, повешенной фотографом для фона, видна была рубленая стена, и в нее был вбит гвоздь, а на нем висел то ли пояс, то ли чересседельник, то ли просто кусок веревки. Так что мог Петр Мартьяныч в последний раз сфотографироваться и в избе, и в каком-нибудь сарае или амбаре. Сказать наверняка было трудно, но Шуре хотелось, чтобы это была изба и чтобы сидел он в гимнастерке не потому, что минутой назад скинул шинель, чтобы лучше получиться, а потому что там действительно было тепло.
Когда попросили дать фотографию Петра Мартьяныча в музей, Шура сначала выбрала фронтовую, но потом остановилась на той, которая сейчас висела на стенде. Шура смотрела на совсем молодое лицо мужа, и сердце ее сжималось. Курносый, с широкими ноздрями наружу, вихрастый, готовый в любую минуту вдруг свистнуть или громко по-мальчишески расхохотаться, в белом шелковом шарфике поверх сатиновой косоворотки, он всем своим видом, казалось, протестовал против того, чтобы его звали Петром Мартьянычем, он и Петру-то соответствовал с натяжкой. Но Шура этого не замечала, муж был на пять лет старше ее.
Когда они познакомились, ей было неполных восемнадцать лет, и разница чувствовалась. Это чувство так и осталось с ней на всю жизнь.