— Знаешь, — поглядывая на Зинку, сказал я. — Вот ехал к тебе, думал: увижу и все вернется. Футбол, танцы, детство. У меня сегодня такое ощущение, что мы сюда приехали на одном поезде, разве что в разных вагонах.
— Ты все такой же, — засмеялась Зинка. — Прихожу сегодня, а мне девчонки в голос — брат приехал. Какой брат, откуда? А они: чего притворяешься, мы бы, говорят, уши прожужжали, если бы у нас такой брат был. Откуда у тебя мой адрес?
— Мать дала.
— Грязно, наверное, сейчас там?
— Да нет, сухо.
— Брось. Я как вспомню дорогу, так мороз по коже. Помнишь, туфли на шпильках в моде были. Так я на остановке снимала их и босиком шла домой, У нас же шлак насыпан, раз пройдешь — пятьдесят рублей как не бывало. Мать ругалась: на тебя, на одну, говорит, не наработаешься.
— Ну, здесь-то тебе хорошо?
— Как тебе сказать. Хорошо там, где нас нет. По-разному. Зато через три года временную прописку дадут, потом, глядишь, постоянную. Все-таки в Москве, а не где-нибудь в провинции.
Я подумал: она обязана была сказать это, иначе зачем, для чего жила здесь, тогда все теряло бы смысл, а так, кто знает, как она живет, а дома верят, что здесь ей хорошо, вон даже гордятся.
— А ты молодец, — продолжала она. — Я часто вспоминаю тебя, того, подстреленного. И как танцевать учила. Ты только не обижайся. Мне тебя тогда жалко было. Не думала, что летать будешь. У нас из поселка в лучшем случае шоферами становятся.
— А я и есть шофер, — помедлив, сказал я. — Работаю в санитарной авиации. Вожу больных, рожениц. Все как на «Скорой помощи». Врачей, сама знаешь, в деревнях не хватает. В общем, стараюсь делать свое дело. Если говорить честно, я в летное из-за тебя пошел. Увидел тебя с курсантом в парке. Вы на танцы шли. Где он сейчас?
— Не знаю, — пожала плечами Зинка. — Служит, наверное, я уже давно его забыла. Все принца искала, думала, здесь найду. А они нынче, видно, вывелись. Не знаю, кто тут виноват, может быть, я, но у меня такое ощущение, что я нужна всем как вещь. Разные попадались: у одних это сразу проявлялось, другие с высоких материи начнут, а все к одному сходится. Помнишь, я на танцы бегать стала. Думала, наконец-то вот она, настоящая жизнь. Нет, попервости даже нравилось, ухаживают, комплименты говорят, подарки дарят. Голова кругом, с кем захочу, с тем пойду. После училища поехала по распределению. Там врач ко мне приставать начал. А у самого жена, двое детей. Бросила я все, домой приехала, Без диплома, без работы. А следом сплетни пошли. Обстановочка, хоть в петлю лезь. Потом сюда перебралась, можно сказать, от людей спряталась. — Зинка усмехнулась. — Нелегко мне здесь было, три месяца на чужих кроватях. Уйдут девчонки в ночь на работу, я сплю на свободной. Да мне стыдно это говорить, но никто меня здесь не упрекал, не стоял над душой. Наша улица, поселок, куда меня отправила работать, я не хочу об этом вспоминать. Я другой жизни хочу. Пойми, я не могу без Москвы.
Я смотрел в окно. Внизу, меж каменных домов несся тугой металлический поток разноцветных машин, время от времени, подпруженный красным светофором, он замирал, накапливаясь около перекрестков. И тотчас же наперерез выплескивался человеческий поток, он кружил, метался из стороны в сторону на темном асфальте, через минуту уменьшался и, словно не в силах сдержать рычащее железо, рвался.
— Знаешь, Зина, множество людей не были в Москве, — сказал я. — И они от этого не чувствуют себя несчастными. — Я запнулся, мне хотелось сказать ей, что Москва ничего не приобрела от того, что она приехала сюда, и ничего бы не потеряла, если бы уехала обратно. Но не сказал, побоялся — не поймет.
— Ну, что ты замолчал, я внимательно тебя слушаю, — с вызовом сказала Зинка. И я вдруг подумал, что нет в ней той силы, которая заставляла нас ложиться костьми на футбольном поле. — Мне нравится, что ты нашел себя. Вам, мужчинам, во всех отношениях легче, — продолжала говорить она. — А я женщина. Я люблю красиво одеваться, люблю, когда рядом много народу, когда смотрят на меня. Вот если бы тебе представилась такая возможность, ты бы не поехал сюда? Разве можно равнять наш поселок, чего там поселок, город — с Москвой. Здесь вон театры, галереи… Да ты и сам в этом убедился!
Я молчал. Мне вдруг почудилось, что разговариваю я не с Зинкой, а с ее матерью Полиной Михайловной. Мне было почему-то жаль того лета, потому что стало ясно, что она никогда не будет моей.
Из Москвы я улетел в тот же день. Мы еще сходили с Зинкой в кино, потом я проводил ее до общежития, помахал рукой и пошел ловить такси. Я дал себе слово: никогда не пытаться возвратить то, что не возвращается. Печальное и бесполезное это занятие. Прощаясь, она все же взяла злополучные туфли, взяла, чтобы я не чувствовал себя дураком. И за это я ей был благодарен, мне стало легче. Таксист заехал на центральный аэровокзал, взял пассажиров, и мы покатили в Домодедово. Было уже темно, и Москва устроила торжественные проводы: мигала разноцветными огнями, пульсировала строчками реклам.