— Нет, — ответила она, — я, наверно, кино пойду смотреть. Документальное про войну. Может, увижу кого из своих! — извинительно улыбнувшись, она встала, поежилась.
— Колю Болтавина? — пробулькал Графин ревниво.
— Эх! — вздохнула Александра Григорьевна, тронув брошь на груди, — Коля Болтавин, Коля Болтавин…
— Ну, вольному воля, прощенному — рай, — без обиды уже отпустил ее Графин.
Спустилась темнота. Светятся окна, мелькают тени людей, кошек, собак и летучих мышей, слышатся девчоночьи взвизги и разбойничьи посвисты малолетних грабителей огородов, сиплые, одушевленные ночью гудки заводского мотовоза. Кто-то бегает по крышам притулившихся друг к другу дровяников. Ближе к полуночи в уже освещенный заботами старого Графина двор прибрел пьяный Митяша. Он подошел к столбу с фонарем и стал разгребать щебенку под ним. Достал из кармана мелочь денежную и несколько смятых бумажек малого достоинства, положил все это в ямку и стал закапывать, прихлопывая землицу, как ребенок, который строит домик из влажного песка. Из сараев слышится сдерживаемый смех. Невдалеке от Митяшиной захоронки выросли силуэты мальчика и собаки.
— Эх, посмотрите, Иваны, как гуляют тфыганы, — закричал Митяша, проходя под Ганиным окном. — Гавря-а! Гавря-а-а! — уже слабей прокричал он, вяло махнул рукой и стал уходить в темноту между домами, бормоча: — Только ферти полофаты попадаютфа одне…
К заветному столбу подбежал Жулик, обнюхал его, бодро поднял левую лапу и прыснул на столб, умиленно поглядывая на зевнувшего три раза кряду Ермолая…
Аскольд Якубовский
ЛОСЬ
Жить и просто и сложно, как повезет. Бывает, живешь себе привычно и удобно, и вдруг — хлоп! Увидел что-то, узнал такое, после чего жить по-прежнему нельзя. И тогда жизнь поворачивает — круто, идет иначе.
— Жизнь моя, — говаривал Павел, — повернулась в лесу.
— Да ты не охотник, — возражали мы.
— На охоте, так.
…После обеда охотники рассуждали о дичи и номерах дроби (тетереву — четверка, журавлю — картечь два ноля).
Павел решил потрястись, сходить к ряму, залесенному, кочкастому болоту. Там по ночам какие-то птицы гукали и гремели крыльями.
Интересно, какие?
…Путь Павла Герасимова к ряму начался не здесь, а в городе. С гриппа, добротного и сильного, с оставшейся после хворобы слабости.
Затем Павла стал душить запах красок.
Шел март. До теплого времени, когда он мог бы работать при открытых окнах, ждать еще месяца полтора-два. Долго! Павел побежал к врачам.
Те нашли легочный процесс, оставленный гриппом. Врач рекомендовал лечение свежим воздухом или паском (три раза в день по 8 таблеток).
Двадцать четыре таблетки в день! Семьсот двадцать за месяц! Нет и нет.
Павел выбрал лечение свежим воздухом. Дело в том, что, возвращаясь домой (с кульком таблеток), он встретил школьного приятеля: Гошка Жохов как раз собирался на весеннюю охоту. Еще два охотника ехали с ним. Они соглашались взять Павла. Так Павел Герасимов, художник, оказался в лесной избе, где и жилось и дышалось ему просто замечательно. Но было и нехорошее. Охотники, столь благожелательные к нему, оказались лесными браконьерами. Они били запретных косачей. Но воздух так помог. Павел прощал их.
— Надо жить человеком! Мир велик, птиц в нем предостаточно.
В ряме, сев на кочку, он рассматривал тесно растущие сосенки и косматый на макушках кочкарник.
Павлу думалось, что вырисовать хвоинки, кору и прочее сможет только большой, деревянный фотоаппарат, на цветной пленке. Художник (он сам, например) здесь пасует. Хотя Шишкину и удавалось.
…Шишкин, размышлял Павел, был просто старый леший. Он угадывал неизбежную гибель леса и надеялся на жизнь его хотя бы в своих картинах. Оттого и прописанность их, страшная, непосильная другому.
— Ерунда такая, а попробуй-ка нарисуй ее, — ворчал Павел, разглядывая кочку. — Целый мир… Микромир… Микро, макро, мокро. То ли дело небо…
Он поднял голову, чтобы произвести сравнение пустоты громадного неба с миллионом деталей, составляющих тело одной только кочки, и увидел перед собой ноги.
Перед ним стояла серо-бурая лошадь, одна, без седока.
Лошадь? Глупости! Откуда в лесу быть лошади?
Это же зверь, лесной огромный зверище — лось! Он смотрит (под волосяными кустиками блестели, любопытствовали звериные глаза).