Вечером мясо солили. Резали, горстями сыпали крупную соль, что привезли с собой из города, бросали и черные горошины перца, крошили чеснок. У них все было готово заранее. Должно быть, на всякий случай.
В избе стоял густой, тяжелый запах.
Павел сидел в стороне. А трое охотников деловито рассуждали, как сохранить мясо и разделить его. Решали вопрос, стоит ли объездчику давать, чтобы припутать, и сколько. Поспорив, решили ничего не давать.
И — ликовали: все лето будет мясо. Даровое.
Они говорили, что вот уже начало мая и быстро теплеет, мясо может испортиться. Что общая охота, разрешенная на десять дней, началась и надо уходить, что они хорошо поработали, с большой выгодой.
Решили закругляться. Прикинули дальние планы, на осень: в ноябре приехать сюда и завалить еще одного лося, а может быть, и двух.
В тесноте лесной избушки Павел видел жестокие бородатые лица, пятна рубах.
«Бандиты, сволочь», — думал Павел.
Он вышел.
Павлу казалось, что убийство лося должно отразиться — в молчании птиц, в крови заката, в холоде вечернего ветра.
Но вечер был тих и приятен, а небо с вечерней зеленцой. Кое-где поблескивала новая паутина.
У куста ольхи толкли воздух комары.
На светлом небе они походили на пушинки, на фоне близких черных сосен светились. Осины — от талых вод — будто черные носки надели.
В них кто-то посвистывал нежно и одиноко; Павел пошел туда.
Под ногами лежали умершие бабочки — крапивницы и лимонницы. Ледяные тонкие лепешки дышали холодом. Проносились чирки.
К сухой громадной березе стремились кукушки. Они подлетали низом, присаживались, начинали вскрикивать. С вскриками кукушки поднимались выше и выше по сухим веткам, пока не утверждались на обломанной ветром верхушке.
Их собралось около десятка. Они кланялись во все стороны и кричали:
— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…
Тоскливость призыва, его прозрачность не соответствовали бессердечной жизни птиц, подкидывающих своих птенцов в чужие гнезда. «Тоже браконьеры в своем роде…» — думал Павел.
На маковке другой сухой березы сидел краснотеменной дятел. Он бил березу, не жалея носа. Постучав, откидывался на хвост и слушал эхо. Оно возвращалось из глубины леса.
«К этому я ехал, к этому. А что сделал?»
Надо было не выдавать, а спасать лося.
Не бежать в избу, а прогнать его.
Недовольство собой росло в Герасимове. Таилось это недовольство глубоко.
…Надо разобраться во всем, разобраться… Так все замечательно шло, так хорошо к нему относился друг Гошка. Скажем, дорога.
— Теперь, брат, поспевай за нами, — говорил ему Гошка. — Изучай метод ходьбы. Лично я ступни поворачиваю чуть внутрь, оттого мой шаг на сантиметр шире. Миллион шагов — десять верст экономии. И второе, ноги я не задираю, а везу, силы берегу. Перенимай опыт. Подумаешь, легкие болят… И не из такого положения люди выкручивались. Осенью убью тебе барсучка, сала натопишь, вылечишься.
И Павлу стало хорошо от этих слов, и лес был чудесен…
Пролетели галки — черной толпой. Вырисовались с необычайной четкостью вершины берез. Вплавились в лед прошлогодние листья.
На первый отдых остановились, когда и солнце поднялось и лес зашевелился.
Они сошли с троны на поляну, желтую, с черными пнями и серыми пятнами снега. Присели. И Павел вздохнул всем телом — ногами, руками, измученной спиной.
Это было счастьем — сидеть на пне, ощущая поднимающийся от снега холод.
— Че, устал? — щерился Гошка… — Терпи-и…
В городе он был с угрюминкой, здесь же улыбчатый, друг до конца.
— Еще как, — сказал Павел.
— Честняга, — ухмыльнулся Николай. — А то язык вывесят, а бодрятся. Будем жрать?
Он развязал мешок. Кисти его рук были широкие, сноровистые, в татуировке. Наколото: «Коля плюс Маша».
Они ели вкусно — тушенку, хлеб, сало. Не ожидая, чтобы все улеглось в желудке, поднялись, свернули с троны и решительно двинулись лесом.
Шли трудно — по задубевшим сугробам, сквозь частый осинник. Переходили вброд мелкие речки.
— Мы заблудились? — спрашивал Павел.
— Изба особенная, ее не каждый найдет.
Когда смерклось и все стало как льняной негрунтованный холст, они перешли вброд еще одну речку и пьяной тропкой («Главная примета», — сказал Гошка) вышли на обширную поляну.
В центральной точке ее на равном расстоянии от леса стояла избушка. Узенькая. Черная.