— Сколько сейчас?
— Да уж полседьмого.
— Кха… Подыми-ка Та́нюшку.
Та́нюшка вошла, застегивая на ходу короткую юбочку из рогожки. Литые блестяще-темные волосы плафончиком охватывали голову; даже сон не спутал и не растрепал их — так они были густы и упруги.
— Ой, Петя, — сказала она слегка осипшим от крепкого сна голосом, радостно. — Поди, ночью приехал, а я и не слышала, — Она опустилась коленками на постель, чмокнула брата в щеку. — Здравствуй.
— Здравствуй, здравствуй. Кха… — Петр дотронулся до ее руки, потом взял двумя пальцами, как ребенка, за тугую щеку. — Что же ты, подружка, сидишь, маме к празднику не помогаешь?
— Она мне вчера помогала, — сказала Анна Прокофьевна от двери. — А сёдни уж я сама.
— Ох, мама, несправедлива ты к своим деткам. — Петр чиркнул спичкой, прикуривая. — Со мной ты раньше как? «У, валух, середь ночи от девок заявисси, а утром не подымисси, хоть в пушку заряжай!»
Должно быть, он очень похоже передал интонацию — мать и сестренка засмеялись. Петр тоже улыбнулся, но тут же посерьезнел — и Та́нюшке:
— Тут я тебе, подружка, жениха завез (та закрутила головой, принимая братову шутку). Да вот вчера беда — в овраг курнулись, он и простыл. Плох сейчас, мама говорит. Температура. Надо за доктором, капитально. Поняла? А назад — к Дмитрию забеги, позови сюда.
— Прямо сейчас к Димке? — Та́нюшка поднялась с коленей. — Да он меня прогонит, рано ведь еще — выходной! — сказала она с легкой, удивленно-радостной улыбкой на лице. — Будто не знаешь, как он спать здоров!
— Знаю, Скажи: срочно, Петр требует. Кха… От него к доктору.
Та́нюшка убежала.
Через полчаса явился Дмитрий, или, как его все звали, Дима, в коротком распахнутом пальто, шапке, в кирзовых сапогах, высокий и худой; худоба делала его старше его двадцати семи. В руках он держал хозяйственную сумку.
— Здорово этому дому! — зашумел он еще из прихожей, разуваясь нога об ногу и бросая прямо на пол у стены пальто и шапку, — А я сплю и думаю: кто бы это позвал меня с утра здоровье поправить. А тут, как в сказке, сестрица бежит.
Вышел Петр, из туго обтягивающей майки выпирала волосатая грудь; братья коротко, сдержанно обнялись.
— Кто, значит, празднику рад… — сказал Петр.
— Ну вот, — притворно-обиженным тоном протянул Дима. — Сразу с порога и оргвыводы. Мама, — крикнул он, заглядывая на кухню и тряся сумкой. — Ух, как потрясно пахнет. Мама, сыпни мне тут картошки-моркошки. Ну и огурчиков-помидорчиков тоже. А то мой порожний к вам пробег дома не засчитается…
— Ты погоди с помидорчиками, — перебил Петр, — успеешь еще. Садись сюда, дело есть.
И Петр рассказал о молодом водителе Мите, который лежит вот тут, за стенкой, в тяжелой простуде, и о затопленном в Кривом овраге тягаче-атээсе, загруженном буровыми штангами, вытащить который нужно сейчас же, немедленно. Иначе забьет илом, засосет, лесинами покорежит, да мало ли чего: стихия она стихия и есть.
Дима слушал, и сухое скуластое лицо его обретало скорбное выражение. Все утренние воскресные радости отодвигались на фантастически долгий срок — до обеда в лучшем случае. И он не мог так просто, без сопротивления, поступиться этими своими радостями, даже если его просит гость, старший брат, инспектор ГАИ — фигура среди транспортного люда заметная.
— Это из Глушинской партии, что ли? — спросил он, морща лоб.
— Оттуда. Парень этот, я думаю, не раз и твоих лихачей из кюветов выдергивал, мне о нем многие рассказывали.
— Мы у них троса́ просили, так они: только, говорят, заимообразно.
— Ну и правы они, — сказал Петр, почесывая под лямкой. — Троса́ продавать запрещено…
— Запрещено… Много чего у нас запрещено… Черт его понес в этот овраг, такую машину ухайдакать. — Дима вскочил, прошелся по кухне. — Кто в рань такую поедет? Да и воскресенье.
— Сам сядешь за рычаги, — подсказал Петр.
— Аха! Вчерась же банный день, кажись, был… — Димка неожиданно засмеялся и снова присел на скамью, обнял брата за голые плечи. — А ну-ка дай свою инспекторскую трубочку — я в нее дуну!
— Что, со вчерашнего не выветрилось? — усмехнулся Петр, — Ладно, сяду я, тряхну стариной. Ты только за территорию выведи.
— Далеко?
— Что — далеко? — не понял Петр.
— Да тягач-утопленник.
— Где низовая дорога овраг пересекает.
— Понесло дурака! Мама, хоть пива плесни, у тебя же поставлено, я знаю.
— Нет, — сказал Петр твердо. — Вернемся, тогда все будет.
— Всего у меня никогда не будет. — Дима наклонился, отработанным жестом запустил руку в большую, стоящую под кухонным столом кастрюлю, вынул огурец, аппетитно захрустел им. — Ладно, терзайте душу, мучьте на медленном огне. Сашку-подлеца захватим?