— Нет, Леня. Все некогда.
— Верю, верю. Вот и мне школьники помогают. Изучают предмет мой в натуре.
— Не в натуре, Ленечка, а в разрезе! — Рита сбила ему шаловливо прическу и застучала посудой.
— Ну, а корова тебе зачем? Вас же двое?
— Э-э, надо! Выполняем приказ сельсовета — увеличиваем продовольствие на душу населения. Обо мне, дорогой, даже в газете писали! Учитель, мол, а про крестьянство не забывает… Да мне и не в тягость. А излишки все на базар. У меня теща есть боевая… Она и торгует, она и подсчитывает. Теща есть теща. Через часок заявится — познакомлю.
— Леня, а ты изменился?
— Не знаю, не знаю… Как-то надо жить бедному человеку. А теперь вон и войной что-то попахивает. А? Ты не согласен? И в магазинах всего не густо. А у меня жена еще девочка. Не наигралась, не нагулялась. А ведь красива, да?
— Да, Леня, да! Только у меня голова заболела.
— А ты отдохни. Для тебя и комнатка есть. Одно плохо — там окно прямо на бор. А эти стервецы сильно кричат. Надоели гады. И ночью кричат. У Риты просто бессонница…
— Кто кричит?
— Грачи, дорогой, грачи. Да ты не смейся, — узнаешь. А теперь — на-ле-во! И марш за мной!
Через секунду мы стояли уже в маленькой очень удобной комнате.
— Располагайся тут, отдыхай. А я помогу жене. — И Леня исчез. А я начал осматриваться. Комнатка была просто чудесная. Направо, у стены, стояла кровать, а рядом с кроватью — небольшой стол, на котором лежала стопка тетрадок. У другой стены возвышался большой книжный шкаф под старину — и мне сразу же захотелось открыть его. Но я открыл первым делом створку окна.
В комнату ворвался прохладный сосновый воздух. Сосны шумели, грачи кричали, и в груди у меня все поднялось и замерло, и я понял, что со мной должно что-то случиться хорошее, — удивительное, и я еле-еле выдохнул из себя, — и от груди сразу же отлегло. Грачи кричали рядом, куда-то собирались, спешили… «Но куда же они спешат?» — спрашивал я себя и улыбался. В груди поднималось чудесное обволакивающее тепло, и вдруг я вспомнил такое далекое, такое нежданное… И даже не верилось, что это со мной было… Может, из какой-то книжки пришло, может, приснилось мне сейчас, наяву. Но вначале возник голос, и я сразу узнал его: это бабушка моя щурилась и покачивала головой:
«Насеял отец две десятины гороху. И повадились грачи на этот горох летать. Он и поймал одного грача, прямо за крыло ему крепко вцепился, хохочет: «А-а, говорит, каркалко, попался ты мне, не уйдешь». Только хочет он его бить, а грач — «Не бей меня, пожалей, я тебе пригожуся, я тебе что-то дам». И вот уж в клюве у него — скатерть откуда-то. Да уж и грач говорит: «Шита, брана скатерть, развернись, раскатись! Дай нам, добрым молодцам, попить, погулять!» Скатерть развернулася, раскатилася и явилося на ней все — прямо ешь — не хочу». Молодец ты, каркалко, слово выполнил, — сказал отец. И отпустил грача».
Я улыбнулся, и захотелось удержать это, побыть с ним… Но голос уже пропал и не возникал во мне.
Закричали грачи. Ох, грачи, грачи… Иногда эти крики прерывались, замолкали на время, видно, стая отлетала куда-то, и сразу же после этого оживали сосны. И этот монотонный, зеленый шум заходит в створку, и мне захотелось здесь остаться надолго. И я знал, почему захотелось. Шум сосен походил на шум моря, а море я любил…
Потом взгляд мой упал на кровать. Гора подушек манила к себе, успокаивала. На этой горке лежала пачка свеженьких простыней. Это же для меня они, для меня — догадался, и сразу же благодарность сдавила сердце, и я подошел к самой створке. Мне нестерпимо хотелось в бор — сосны покачивались, задевали друг друга, шум хвои был как шум прибоя. Он наплывал такими же волнами, то спадая, то нарастая. И хотелось слиться с ним, с этим шумом, так же, как порой хочется слиться с прибоем, обнять его, раствориться, чтобы только одно тело, одна душа… Но вот шум прервался, как будто на него надвинули крышку. А эта крыша была — громкие крики. И вдруг я понял, догадался: у грачей, наверно, вылетели из гнезд грачата, и родители учили их летать… Какие они счастливые! — подумал я о грачатах. — Сегодня они впервые узнали небо! И в этот миг меня отвлекли. В двери кто-то стучал ровным вежливеньким постукиваньем. Я открыл — на пороге был Леня. На нем — белая, отглаженная рубашка. Все блестело, переливалось, точно он именинник, а не жена.
— Пойдем, пройдемся. У Риты почти все готово.
Мы вышли на высокое крыльцо. Грачи продолжали громко кричать. Их что-то все-таки волновало.
— Они и ночью вас беспокоят? — спросил я у Лени и показал рукой в небо.