— Странно, — проговорил Ямбе. — А где моя?
— В кино ушла.
— А мне сон приснился, будто какая-то женщина песню поет. Хорошая такая песня, а голос звонкий-звонкий… И знакомый будто…
Засмеялась невестка. Сказала:
— Так это по «Спидоле» было. Праздничная передача из Дудинки на ненецком языке.
— Ох, что же ты меня не разбудила?
— Пожалела. Устали ведь. Пусть бы парни сами соревновались, вам ли с ними тягаться? Они еще не то могут. В прошлый раз такой футбол на Песках устроили, думала, что все чумы мячом повалят. Как они его терпят, этот футбол?
Посидел Ямбе и опять задремал.
Снова запела женщина, только голос теперь у нее был несколько иной:
Помолчала некоторое время поющая женщина и дальше продолжала:
Ямбе, конечно, проснулся. Даже головой стал трясти, чтоб прийти в себя. Что за наваждение! Рассердился Ямбе. Не парнишка какой-нибудь он, чтобы шутки над ним шутить. Они вон, молодые-то, в кино ночью сидят, поди, нахохлились, как утята. Тут отдыхать бы надо — завтра рыбачить, у промысловиков на тоне головы тяжелыми будут, руки бессильными, ноги медленными. И старуха его среди них путается, тоже «ум потеряла»…
Смолкла Нарэйне, невестка Ямбе, перестала петь. Песню, что по радио не так давно пела сама Пуйне в записи на пленку, теперь она, Нарэйне, продолжала.
Сколько Ямбе помнит свою жену, всю жизнь Пуйне, как девчонка, легка на ноги. Хоть в доме, хоть в чуме, всегда работает так проворно, «будто детей ищет». Однако ходит Пуйне медленно, важно, ну что тебе важенка. Ямбе, к примеру, весь седой, сухопарый, измятый жизнью, а у нее ни одного белого волоса на черной, как смоль, голове. И телом Пуйне исправна, не хуже своей невестки выглядит.
Песню эту, которую Ямбе слышал по радио, а потом из уст Нарэйне, старуха сама для себя сочинила, сама придумала. Еще с молодых лет, как только Ямбе ее сосватал. Песню эту Пуйне всю жизнь поет. Это ее личная песня. Только редко поет Пуйне — некогда.
— Погоди, погоди, а когда это она успела песню свою на «говорящую машинку» записать? Все дни будто бы дома сидит, шьет себе? Хитрая эта игрушка «Спидола». Людей только обманывает. Пуйне будто поет, а сама она — кто не знает? — в кино болтается. Такая вроде тихая, скромная поведением, трижды бабка уже, а магнитофонами, как молодая, балуется. Теперь смеяться люди станут. И Вавлё и Нарэйне неудобно будет перед людьми — расхвасталась. А Петр, младший мой сын, что на Пелядке-речке промышляет, тоже, наверное, мать свою несуразную по радио слышал? Стыдобища.
Вот и невестку, глядишь, так же испортят. Мужиков-то ладно, они век по радио говорят о рыбалке, об охоте, оленьих стадах. Это надо, чтобы люди слышали, знали, как они работают, как живут. А песни петь к чему? Да еще чужие, личные? Ох-ох, народ нынче…
И Нарэйне тоже распелась, радио дразнит.
Когда подъезжали на катере к Белым пескам, Ямбе сразу приметил чум своей невестки. Не сильно большой и не сильно маленький, аккуратный, светленький чум у Нарэйне. Потому что сама она — все знают — хорошая женщина. И дети ладными, добрыми и ласковыми растут — двое старших сыновей Вавлё все лето, пока каникулы, на берегу пропадают, неводят со взрослыми.
«Хорошо б и Петру такая нужная женщина попалась, — подумал Ямбе, — тогда бы и умереть спокойно можно. Хорошо бы. А то ведь наши девки нынче убегают в поселок, замуж за первых встречных парней выскакивают и — до свиданья, тундра, чум, олени…»