Проснулась она утром вконец разбитой, безразличной ко всему. И даже мысль о том, что в поселке могут проведать о калыме, не внушила ей ужаса.
Туньла побродила по дому, в котором все еще спали, отпила глоток холодного чаю и, натянув кисы, поплелась на работу. На ферме подивились ее бледному лицу, но Туньла сказала, что у нее побаливает голова, и подруги больше не приставали с расспросами. Обедать домой она не пошла и предстала перед растревоженными родителями только поздно вечером.
— Ешак ые![26] Где ты пропадала?! — накинулся на нее отец.
Туньла не ответила, прошла в свои угол.
— У тебя что, уши льдом затянуло?
Туньле хотелось сейчас только одного — остаться одной. Но за шкафом, сидя на конке дочери, уже готовилась в атаку мать.
— Мама, я устала.
— Одумайся, Туньла! Хватит нас мучать, — мать сплюнула в сторону комок табака с утлапом[27]. — Ведь отец людям уже слово дал!
— А меня вы спросили?! — голос у Туньлы сорвался в крике.
Мать испугалась и в страхе откинула назад тяжелые косы с вплетенными в них старинными монетами, медными колечками, металлическими фигурками зверюшек и рыб. Ей ничего не оставалось, как пустить в ход главное оружие.
— Туньла, опомнись! Не говори с нами так. Мы же о тебе заботимся. Подумай сама: тебе за двадцать. Все твои приятельницы уже замужем. А ты кого ждешь? Унтари? Сиди, жди гуся в небе! Да он из Салехарда возвращаться и не подумает! Что он в нашей глуши потерял? Я слышала, он в институт собирается. Нужна ты ему, как прошлогодний снег. Когда он в последний раз тебе письмо прислал?
Туньла закрыла лицо руками: мать попала в самую точку. И точкой этой было ее изболевшееся сердце. «Она права, — с ужасом подумала Туньла. — Снежный чум — не дом. Придет весна — и растает. Унтари ко мне равнодушен. А если не он — так не все ли равно кто?»
После долгого молчания она сказала:
— Ладно, мама. Пусть этот, в малице, приедет. Я посмотрю, подумаю.
Через три дня, вечером, к дому подлетели две ездовые нарты.
— Я-а! Наймется, будущая родня приехала! — всполошился отец. — Женщины, куда вы запропастились? Кипятите чай, несите рыбу!
Мать заметалась между кухней и ледником, отец стал быстро натягивать праздничные, расшитые кисы — салтам вай, достал из сундука голубую шелковую рубаху.
— Переоденься и ты, дочка! Да поживее!
Но Туньла и не думала переодеваться. Она скрылась в своем углу. Оттуда все было слышно, да а видно кое-что тоже.
Гости сбросили в сенках малицы и ягушки и степенно вступили в дом. Отец приветствовал их стоя, пригласил за стол. Они молча сели.
Туньла вдруг закашлялась.
Отец насторожился:
— Где ты, дочка? Выходи, не прячься.
Пришлось выбираться из укрытия. Туньла предстала перед родителями будущего жениха, вся пунцовая от гнева и смущения.
— Вот она, наша старшая. Знаете, как ее в поселке зовут? Лонгхитам юх хорпи!
Гости одобрительно засмеялись.
Туньла готова была провалиться сквозь землю.
— Ну а теперь, дочка, сбегай-ка к Мохсар Семану, Я у него свой ремень забыл, с ножом. — И Лор Вош Ики пояснил: — У меня новый нож. В городе купил. Попробуем сегодня, как он строганину делает.
— Что плохого, — согласились гости. — По ножу судят о мужчине!
Ну, конечно, предстоял торг — разговор о калыме, — а ее хотели спровадить. Туньла только успела выскочить в сени, как вслед ей донеслись слова:
— Как насчет оленей?
— Пятнадцать! И деньгами — пятьсот…
Позор! Словно на рынке! Туньлу жгло, будто наелась крапивы. Ну что ж, сама виновата — дрогнула в какую-то минуту, пошла на поводу у матери, словно неразумная важенка. Она остановилась на крыльце — идти или не идти к Мохсар Семану? Ведь нож, конечно, всего лишь предлог — вон их сколько, этих ножей, у отца по стенам висит! Есть чем нельму настрогать.
В нарте, стоявшей справа у крыльца, шевельнулась какая-то одетая в меха фигура. В груди у Туньлы кольнуло: ведь это жених! Подойти поздороваться? И чего он тут, на морозе, расселся? Она осторожно шагнула к нартам. Фигура проворно вскочила на ноги а двинулась к ней.
— Ты — Туньла?
— Ну, я.