— Здравствуй!
— Здравствуй!
Они помолчали, топчась на снегу, словно олени. Наконец, Туньла прервала паузу.
— Как тебя звать-то?
— Меня? Ека. — Он откинул с головы капюшон малицы.
«Парень как парень, — подумала Туньла. — Здоров, силен, выпить не дурак».
— Слушай, — спросила она, — чего это ты вздумал ко мне свататься? Что, у вас в Тильтиме девушек не хватает?
— Хватает! — засмеялся Ека. — Да вот тетка Остяр больно много о тебе распространялась. — Он снова, как в первый раз, оценивающе взглянул на Туньлу. — Дело тетка говорила! Ты — во! — И он поднял вверх большой палец правой руки.
Хоть Туньле это и не понравилось, но все-таки она была польщена столь откровенным одобрением, Ека хохотнул:
— Ну как, пойдешь за меня?
Туньла снова ощетинилась.
— Разбежался!
— Ну-ну, ты не очень! — рассердился Ека. — Мы за тебя калым даем.
— Забирай свой калым и проваливай!
Жених оторопел. Туньла повернулась и пошла прочь, к темнеющему за домом лесу. Ека догнал ее. Глаза его горели упрямством.
— Уж не подумала ли ты меня опозорить? Гляди, в роду Лонгортовых обиды не прощают.
— В нашем роду Кельчиных — тоже.
Они уперлись друг в друга злыми глазами, как разодравшиеся песцы.
Ека переменил тактику.
— Ладно, перестань. Чем я тебе плох? Работать умею, на оленях ездить умею. Охочусь, рыбачу. Хочешь, соболя тебе на шапку добуду?
— Поосторожней с соболями. Угодишь, куда следует.
— Не угожу. Я ловкий! Послушай — не артачься, Туньла, Родилась уткой — в лебедя не превратишься. Поняла?
— Нет!
— Зарубку матери темного дома никаким ножом не выскоблишь.
— Какую еще зарубку?! Не мели ерунды.
— Я ханты, ты — хантыйка. Наше дело — олени, зверье, река, тайга. И нечего тут церемоний разводить.
«Может, и правда — нечего», — мелькнуло в мозгу у Туньлы. Она опустила веки:
— Дай мне поразмыслить.
— А чего тут размышлять? Соглашайся.
Туньла отвернулась от него и вновь направилась к лесу.
— Эй! Может, тебе калым маловат? — крикнул ей вслед Ека. Она не ответила. Поколебавшись секунду, он бросился за ней вслед, меряя снег рысьими прыжками.
— Стоп! Скажи отцу — Ека калым удваивает. Тридцать оленей! И тысяча рублей! Слышь — тысяча!
Туньла стремительно обернулась. Щеки ее пылали.
— Чтобы духу твоего здесь не было! Торгаш!
Она схватила ком снега и запустила им в жениха. Снежок угодил Еке в лоб — недаром же Туньла была дочерью охотника.
— Ах, ты так!.. — Ека внятно выругался и побежал к дому. Через несколько минут высоконосый лохсянг рванул с места и исчез в темноте, словно растаял.
Руки у Туньлы дрожали, но начатое надо было доводить до конца. Вдохнув полной грудью морозный воздух, она рывком открыла двери и вошла в дом. Здесь вовсю разворачивалось праздничное застолье. В мисках дымилась отварная оленина, горой лежала на сковороде обжаренная в жиру рыба, светилась желтым светом моченая морошка, алела клюква. Уже наполовину опустевшие бутылки айсбергами высились среди тарелок. Гости, обо всем договорившиеся с хозяевами, благодушествовали, расстегнув верхние пуговицы своих рубашек.
Гостеприимство — закон северян, и нелегко было Туньле его нарушать — ох, нелегко! — но все же она встала посреди комнаты и сказала:
— Я не стану женой вашего сына.
— Замолчи! — вскочил со стула отец. — Сейчас же замолчи.
— Не стану!
Гости всполошились:
— Чем тебе Ека не угодил? Подожди, сейчас мы тебе подарки принесем — они в нарте остались…
— Мне не нужно ваших подарков. Уезжайте. Ека уже укатил.
— Не обращайте на нее внимания! Она сама не знает, что говорит, — запричитала мать. — Глупая еще, молодая… Ешьте, я сейчас оленьих языков принесу!..
Но гости уже поднимались со своих мест. Зашуршали в сенях малицы и ягушки, и вскоре и вторая нарта растворилась в пуржистой ночной мгле…
У Туньлы ослабели колени, она села на лавку. Отец, сгорбясь, отвернулся к окну… Над разгромленным столом поникла мать. Словно испуганные мыши, попрятались по углам сестренки и братья.
Бесконечным, как дневной переезд по тундре, было молчание. Наконец, Туньла тихо позвала:
— Аси!.. Отец!..
Лор Вош Ики не отвечал, только лопатки судорожно сошлись у него под голубой праздничной рубахой.
— Прости, отец…
Туньла села рядом с матерью и обняла ее за шею.
— Мама… И ты прости… Иначе я не могла.
Лор Вош Ики шумно, как усталый хор, вздохнул и повернул лицо к непокорной дочери. Нет, не было гнева на этом лице, таком родном и любимом для Туньлы. Не было! Может быть — лишь растерянность или недоумение.