2
Из оставшихся редакционных интересностей упомяну следующие: шаткий шкаф в коридоре. Туда выставлялись книги с автографами, которые нам приносили потенциальные авторы. Книги нам дарились десятками, сотнями. В основном, конечно, Меркуловичу. Потому что главный и более знаменитый. Но и нам с Дарованием перепадало. Дареные книги мы практически не читали, сразу выставляли в шкаф. Поторчав в шкафу пару месяцев (эдакий испытательный срок) и не получив признания ни у нас, ни во внешнем мире, книги утаскивались на помойку. Мною, как самым здоровым. Для выбрасывания книг я приспособил специальную сумку погребально-черного цвета, из дома ее приволок. Она лежала в гардеробном шкафу, рядом с книжным, и, думаю, подписанные авторские сборники заранее чувствовали ледяную, мертвенную поверхность своего катафалка – слишком обреченный был у них вид. С полок этого страшного шкафа выжить удавалось лишь единицам. Стихи и проза местных авторов практически не имели шансов, только наши личные знакомые и близкие друзья сохранялись, шеф говорил: «Ну, неудобно же, вдруг придут, спросят, где книга, что мы ответим?». Шеф и при выносе книжных тел никогда не присутствовал, чтоб не расстраиваться и листы, с обращенными к нему автографами просил заранее выдирать, опасаясь, что не дай Бог какой-нибудь даритель, роясь в помойке, найдет свой, подаренный Меркуловичу сборник, и отомстит.
Страшных мук поэту-татарину желали многие. При удивительно мягком, добродушном характере, Меркулович имел и вредные для психики качества, главное из которых – желание повсеместно доминировать, решать, управлять; и нежелание с этим почтенным недостатком расставаться. Я, споря с Меркуловичем в мягкости, лишь приветствовал руководящую роль татарской поэтической партии, зная, что до конца мой исламский товарищ меня не бросит и в пыли не оставит. Но не все вокруг были так уступчивы. Редкое собрание местных подзаборных писак проходило без искаженных обидами и амбициями харь, без стиснутых злобой ртов, не вкусивших должности. Меркулович правил умело и безраздельно, хотя номинально никогда не был руководителем в нашей сфере. Перетасовывая свежие сборники, как завзятый шулер, болтая о чем-то дальнем, сытном, столичном – отвлекая внимание – он мастерски вгонял в лузу – в кресло председателя своего друга, любовницу, подчиненного. В замы – проверенную секретаршу. На министерскую стипендию – увеличить животик – молодого поэта, многим ему обязанного (пусть еще задолжает). И никто пикнуть не смел – так это хитро обкручивалось. Заорешь – не поймут; лишь Меркулович глянет с укором и отойдет обиженный: «Я же хотел как лучше. А вы, вы, как всегда…» Тихо шепнешь – не услышат. Да и какие претензии, господа? Вы кто у нас, кто вас знает? А Ринат Меркулович сила, его даже болгары переводили.
Другой интересный шкаф стоял на кухне. Этот был более посещаем. Там хранились продукты, в основном сладости: печенье, мед, конфеты. Меркулович был страшным сладкоежкой, да и Дарование в этом не отставало. Обновлять запасы приходилось чуть ли не каждый день. На деньги, вырученные с продажи журналов, либо Меркулович давал свои. Ведь мы с Дарованием денег не имели, и зарплаты у нас были крохотные.
С некоторых пор я стал ходить на работу пешком. В любую погоду, в сорокаградусный ли мороз или в слякоть прусь себе через лес, сквозь лыжные базы и село Николаевка (сельский анклав в самой середке города). Пути полтора часа. Прихожу в редакцию уже изрядно взбодренный и проголодавшийся. И хотя я к конфетам и пряникам равнодушен, даже избегаю эти сверхкалорийные излишества, после скорой ходьбы, не раздеваясь, прохожу к заветному шкафу на кухне и заглатываю пару печений, десяток конфет и ложку медку поверху. В этот момент в редакции никого нет, и это радует: выглядеть обжорой при сослуживцах не очень хочется. Но когда рот набит до отказа сластью, как правило, звонит телефон. Самое плохое, если звонит шеф выдать задание на день или просто проверить, пришел ли кто-нибудь. Я беру трубку, все же лучше показать, что ты есть, хоть и не совсем в работоспособном виде. Шеф что-то настойчиво говорит, я же только помыкиваю, спешно прожевывая и матеря Ваньку, не оставившего в чайнике ни капли воды.