— Ну что же ты… иди ближе… — Он притянул ее к себе, послушную, теплую, поцеловал в губы.
Маша, сидя подле него, молча смотрела ему в глаза, освещенная спрятанной в глубине груди радостью. И, не ответив, сняла с себя тесное платье, поправила волосы, легла рядом. Кровь бешено застучала в висках Житова.
— Маша… милая моя Машенька!.. — Он схватил ее голову, засыпал поцелуями, обнимал ее гибкое, горячее, покорное ему тело…
Глава двадцать третья
Все реже и короче приходили от Романовны письма. Буквы, корявые и прежде, вовсе расползались в стороны или лезли одна на другую. Плоха, сразу видно, плоха стала старушка. Да и от Алексея давно уже не было писем. Ну что ж, сама этого добивалась Ольга. А теперь, пожалуй, смирилась. Другое нет-нет да щемило сердце: ее отказ профессору остаться в Иркутске, помочь ему в его новой работе. Струхнула, выпалила, обидела старика — а теперь поздно. И Романовну бросила одну в чужом городе, и кандидатскую свою не довела до конца, тоже очень нужную людям…
Дважды уже подмывало Червинскую написать Сергею Борисовичу о страстном желании вернуться к нему — и не поднималась рука. Да и можно ли теперь было надеяться на что-то, если уже прошло так много времени, так ожесточилась война…
Иногда, особенно после большой, слишком утомительной работы в операционной, Ольге начинали сниться кошмары. Глотала валерьянку, бромурал или бежала к людям. А утром схватывалась по пустякам с первым попавшимся санитаром, врачом или с начальником госпиталя. Только к раненым Ольга не позволяла себе проявлять даже малейшей бестактности. А если чувствовала прилив раздражения, кусала губы и уходила. И пряталась, замыкалась.
Во время одного из обходов Червинская задержалась возле выздоравливающей уже раненной в голову девушки.
— Лежите-лежите. Как себя чувствуете?
— Хорошо, доктор, — улыбнулась та одними серыми, на редкость красивыми глазами; в опушении густых ресниц они казались бездонными, как серое небо.
Ольга невольно залюбовалась свободным от бинтов лицом девушки, ее темными, будто искусно вычерченными бровями, мягким овалом, детски капризным ртом. Дает же порой природа одному такие богатства! Вон и коса, огромная, русая, висит на гвозде над ее койкой.
— Ну-ка, как ваше горлышко, покажите? Да, жаль…
— Что, доктор, петь не буду, да?
— Не будете, девушка… Ну-ну, только без слез. У меня совсем не было голоса — и не плачу, — ласково провела она рукой по лицу девушки. — Как же вы, певица, оказались на фронте? Да еще на передовой? С концертной бригадой, что ли?
— Ага, с культбригадой, доктор. Из Иркутска мы…
— Так вы иркутянка?
— Качугская я. Раньше-то я в Ирсеверотрансе раба-тала…
— Вот как?
— Ага. Раздатчицей… — И Нюська рассказала Червинской всю свою несложную биографию.
Ольге хотелось расспросить девушку о Позднякове — не могла же она не знать о нем — но сдержалась. Да и зачем снова бередить то, что уже заживало.
Пожелав девушке поправляться, Червинская закончила обход, вышла из палаты. Здесь и нашел ее Савельич, желая предупредить о появлении адъютанта командующего. Нашел — и не решился побеспокоить: сразу видать — не в себе человек. Постоял, прислушался к доносившейся из палаты чьей-то капризной брани, смекнул: опять кто-то расстроил докторшу. Отошел в сторонку. Видел, как в наброшенной на плечо шинелке, сбочив голову, Червинская понуро шла рощицей, направляясь к своей землянке.
— Слава богу, домой ушла, не встретит, — подумал, облегченно вздохнув, Савельич. И в тот же миг увидал на пегом коне генеральского адъютанта. Он ехал, прямо направляясь к Савельичу, сбив над черным чубом набекрень новую кавалерийскую папаху, помахивая кожаной плетеной нагайкой. И сам будто весь новенький, картинный. Глаза и сейчас навыкате, с наглой смешинкой. На полной губе две вразбег полоски. Сразу видать, не по делу завернул сюда, бабник. Хоть бы к другой какой привязался, а то к кому!..
— Здоров, папаша! — И завертел, заплясал конем.
Савельич ответил вяло, без усердия.
— Здравия желаем.
Лейтенант, не сходя с седла, щелкнул серебряным портсигаром, протянул санитару.
— Не балуюсь. — Савельич стрельнул глазом в Червинскую: хоть шла бы скорей, чего медлит!
— Ну-ну. — Лейтенант достал папиросу, постучал по портсигару. — Где она, папаша?
— Кто?
— Вот опять: кто да кто? Краля твоя, кто же!
— Нет у нас никаких кралев.
— Ну-ну, не сердись, папаша, говори, где? Некогда. Да ты что, дед, под стекло ее прячешь? Я ж тебе пять суток могу влепить за непочтение.