Поздняков, проводив колонну до Лекы, вернулся в Качуг, заехал в райком узнать о выполнении решения обкома относительно мобилизации приленских сел на расчистку дороги. Не сообразил же утром еще заехать!
Теплов встретился у райкома. Обрадовался, первым пошел навстречу.
— А, здравствуй! Вот докладывал начальству, как баб на твою дорогу из Жигалово выгоняю. Ревут бабоньки — а что делать? Приказ…
— А кто здесь? Из обкома? — удивился Поздняков.
— Какого еще обкома? У секретаря райкома был, ему отчитывался…
— А вы?
— Я? Я, брат, повыше держи: на Жигаловский сельсовет перешел. По собственному желанию областного комитета партии…
— Как? За какие такие дела, Василий Герасимович?
— Так вышло. Не потрафил… Ну как ты-то? Гордеев-то помощником тебе стал, а?
— Да, помощником.
— Это хорошо. Танхаеву спасибо скажи.
— Убили Танхаева.
— Что ты?! Да, война — не свадьба… Ну-ну, бывай. В Жигалово заезжай, гостем будешь. Парники с бабами строим, в мае огурчиком угощу… Бывай, брат!
Глава двадцать пятая
В самом начале сентября сорок второго года по израненным войной дорогам отходил на восток длинный обоз машин и фургонов армейского госпиталя. После ночного дождя стояли желтые лужи: вода до краев наполнила колдобины и воронки, хлюпала под колесами, под заляпанными грязью кирзухами автоматчиков; поблескивала на грязно-зеленой броне опрокинутых и разбитых орудий и танков. Сквозь мерное глухое ворчание моторов изредка долетали до слуха стоны и вскрики раненых, голоса перекликающихся между собой солдат и санитаров, далекий приглушенный гул орудий. В тяжелых, изматывающих силы боях части и соединения сибиряков упорно сдерживали натиск танковых и мотомеханизированных соединений гитлеровских войск, рвавшихся к Волге, норовивших обойти с фланга до сих пор не покоренную ими волжскую крепость. Шли бои за время, за считанные дни, необходимые для перегруппировки советских войск, для подготовки решительного контрнаступления.
На одном из головных ЗИСов, под зеленым брезентом над кузовом вместе с врачами, фельдшерами и санитарами на жесткой сосновой скамье тряслась Червинская. Вот уже больше года странствует она по военным дорогам, живет в мрачных тесных землянках, случайных домиках и палатках, отсиживается в узких щелях или работает под бомбежками.
Сначала тревожило, угнетало молчанье Романовны. Неужели что-нибудь стряслось с няней? Неужели она, Ольга, уже одна — одна в этом бушующем, страшном мире? Потом пришло письмо от Клавдии Ивановны, подтвердилось: няня скончалась… Одна! Алексей часто бывает дома… Ну что ж, может, и правильно поступила Ольга, не вернулась в Иркутск? По крайней мере честно… хотя и невольно. Лунев наконец отстал. И тоже правильно сделала, что разом оборвала все… Все верно, все правильно делала Ольга. Но почему же так неправильно обошла ее жизнь? Почему только ее, Ольгу, заставляла она приносить в жертву злой безликой судьбе свою молодость, счастье, ум, сердце, руки? Почему только она, Ольга, должна еще жить и жить ради кого-то, ради других, может быть, в сто раз более счастливых жизней?
Ольга замкнулась, ушла в себя. Не радовали ее, как прежде, удачные операции, не огорчали и неудачи. Оставили Червинскую в покое и сослуживцы. Одни приписывали ее хандру случаю с лейтенантом, другие — ее чисто женским особенностям: дурит бабеночка в бабье лето! Даже начальник госпиталя, к месту и не к месту восторгавшийся ее талантом хирурга, прощавший ей многие выходки и капризы, стал замечать в Червинской какое-то особое равнодушие ко всему: к сослуживцам, к раненым, даже к самой себе. Людей сторонится, в палату лишний раз не забежит, как бывало, тревог не признает: в щели не прячется. А однажды, после бомбежки, узнав, что Червинская снова нарушила его приказ и не ушла из палаты, вызвал к себе и с присущей ему грубоватой прямотой спросил:
— Вы о чем думаете, Червинская? Вам что, голова не нужна или ждете, что вас за храбрость похвалят?
По красиво очерченным губам Ольги скользнула злая усмешка.
— Но ведь и раненые были в палате. Или им тоже не нужны головы?