Дорога, без того смутно различимая в наступающих сумерках и буране, окончательно оборвалась. Николаевская машина, подталкиваемая напирающей сзади автоколонной, с ходу врезалась в целину, забуровила, поднимая на себя целые вороха снега. Николаев усиленно засигналил. И в ту же минуту позади что-то треснуло, отчаянно завопил Митька. Напор сзади прекратился, затем машину еще раз толкнуло вперед — и колонна остановилась. Рублев выскочил из кабины.
— Э-гей! Чего там?
— Наза-ад! Давай наза-ад! — орал где-то в буране Митька.
Рублев понял, что случилось неладное, подобрался к Митькиной машине — и ахнул: весь передок ее до самой кабины смят в гармошку, вдавлен, втиснут напиравшей сзади колонной под николаевскую. Где-то внизу, под кузовом, еще одиноко светилась тусклая разбитая фара. Кое-как колонна дернулась назад, выволокла искалеченный Митькин «самовар» на дорогу. Густой пар валил из-под жалкого подобия капота, мешался с пургой. Сбежались водители. При слабом красноватом свете единственной без стекла фары Рублев извлек обломки злополучного жесткого буксира, погрозил сломанной вагой Митьке:
— По башке бы тебя этой твоей идеей! Ну, чего теперь делать станем, изобретатель? Будет тебе приказ, выдумщик, напросился!
Митька молчал, шмыгал носом и отдувался. Молча, обреченно смотрели на аварию и остальные водители.
— Ну-ка герой, спускай воду! Спускай, говорят, пока не замерзла! А вы чего встали? — напустился Рублев на шоферов. — А ну, выбрасывай ваги, пока все машины не поломали!
— А как же я? — испугался Митька, вообразив, что его хотят одного оставить на Лене.
— А тебе что, Митяй? Самовар кипит, знай, чаек попивай да посвистывай, — смеялись водители.
— Мы тебе приказ пришлем, парень! Наградные!
— Значит, пока ехали — радовались, а как вага лопнула — один я виноват. Вот спасибо!
— Ладно вам шутковать, и так в штаны напустил парень, — заступился за Митьку Николаев.
Водители разбрелись по машинам, повыбросили из-под кузовов «Митькину идею», вернулись с лопатами расчищать путь. Однако те, что послабей, запротестовали:
— Чего тут начистишь в пурге? Переждать надо.
— Без того с голодухи ноги дрожат, какая еще тут к черту работа!
— Опять бузить? А кто слушать меня обещал? — оборвал Рублев.
На третий день ветер стих и можно было выйти па Лену. Обросшие, прокоптевшие у костров люди удрученно смотрели на занесенную снегом ледяночку, на бесформенные снежные холмы, где несколько дней назад стояла автоколонна.
— Ну, братцы, дождались ясна. Погожий будет денек. Видали, как верховичок за тучки принялся! — Николаев постоял, осмотрел понуривших головы шоферов, широко улыбнулся. — До чего же вы хороши, братцы! Мать родная откажется, не признает.
Отряд разбился на две группы: одни отправились с лопатами на расчистку, другие — к кострам, на отдых: устанут те — эти придут на смену.
К полудню ослепительно засверкало солнце. Но зато к остальным бедам прибавилась новая: кончилась последняя булка хлеба, упала в котел последняя долька говяжьего сала. Оставались еще картошка, капуста да лук.
— Мясца бы! Без хлеба бы можно, — говорили водители.
— А что? Вон оно мясо, рядом ходит, — показал на тайгу Рублев. — Митяй, выбирай двух спарщиков и чтоб по козе на душу!
— Да медведей живьем бери! — повеселели водители.
Митяй не заставил себя упрашивать: отобрал двоих побойчей с ружьями и сразу увел в тайгу. Но через полчаса Митька снова вернулся в лагерь.
— Дядя Николай, — еле дыша от быстрой ходьбы, сообщил он Рублеву. — Дело есть, айда-ка в сторонку.
— Опять что выдумал?
— Да нет, дело.
Они отошли от костра.
— Шаньгой в тайге запахло. Вкусно, Николай Степаныч, ой вкусно!
— Дуришь? — нахмурился Рублев. — Какая в лесу шаньга? Ровно тебя напугал кто. — И даже опасливо оглядел Митьку.
— Ворует у нас кто-то шкиперскую мучку, дядя Николай, — тихо сказал Митька. — Айда со мной… Или дядю Егора пошли, еще лучше.
Рублев подумал, подозвал друга.
— Ступай с ним, Егор, он те дорогой расскажет.
Перевалив взлобок, Митька спустился в лощину, выбрался на ровное место, на проделанную уже кем-то тропу и, войдя в чащу, подождал Николаева, зашептал:
— Принюхивайся, дядя Егор. Чуешь?
— Не чую.
— Эх ты! А я завсегда в рейсе, бывало, по запаху чуял: где в деревне блины, а где шаньги.
— Будет дурить, шагай дальше!