Из кустов вышли поджидавшие Митьку охотники, и все четверо двинулись дальше.
— Гляди, дядя Егор!
В лощине, в двадцати шагах от них, горел небольшой костерчик, сидели, держа над огнем на прутках мучные лепешки, два человека. Николаев вышел из-за куста, и в тот же миг вскочили с мест оба отшельника.
— А, дядя Егор!.. А мы напугались, уж не шатун ли пожаловал… — заметно побледнев, забегал глазами по насупленным злым лицам подошедших охотников горбоносый отшельник.
— А ну кажи, чего тут жарили? — Николаев оглядел костер, брошенные на снегу борчатку и полушубок.
Горбоносый обиженно огрызнулся.
— Ты что, Егор, очумел? Чего мы тут жарить можем?
— Говори! — взревел Николаев. — Чего жарили?!
Но Митька уже извлек из снега зарумянившуюся с краю лепешку, попробовал на зубок, протянул Николаеву.
— Вот она, шанежка! Хороша, да жесткая шибко! Дрожжец бы!
Горбоносый метнулся в сторону, но Николаев успел поймать его за стежонку, швырнул к костру.
— Показывай, где мука, паскуда!
Губы горбоносого затряслись, как в лихорадке. Перетрусил, жался к костру и его приятель.
— Нет у нас муки… Вот все, что у вас…
— Митяй! — взревел богатырь. — Вывертывай у гадов карманы!
Но и в карманах воров не было ни муки, ни мучной пыли. Водители уже собирались бросить поиски и вести воров в лагерь, когда один из охотников вдруг наткнулся на свежий бугорок снега, вытащил из него плотный белый кулечек.
— Ух ты! — воскликнул Митька. — Тут, если по карточкам, одному месяца на два, а то и на три верняком будет!
Николаев двинулся на воров.
— Не бей, Егор!.. — заорал горбоносый. — Это он брал! Он!.. Я только видел!..
Богатырь приподнял его, бьющегося в руках, толкнул вперед.
— Иди, показывай, где взяли! Оба идите!
Воры привели Николаева к его собственной машине, показали на торчавший под брезентом мешок.
— Из этого.
Весь отряд окружил их. Угрожающе потянулись десятки рук, но Рублев не допустил драки.
— Не трожь! Якутский народ их рассудит.
Единственного, убитого Митькиной бригадой глухаря сварили в общем котле. Каждый далекий звук, эхом разносившийся по тайге и сопкам, настораживал измученных людей, гнал их к опушке: не помощь ли? Но пуста, безмолвна была долина, безоблачна морозная синь. Рублев снова предложил выбор:
— Или в тайгу за зверем, или в село. До весны будем пехлом ворочать.
Водители посоветовались и решили отправить несколько человек в разведку: может, и верно близко жилье, а ни они о нем, ни сельчане о них не знают. Да и кому знать, где застиг буран колонну. Небось давно пришли бы на помощь.
Николаев отобрал Митьку, еще двоих покрепче парней и, проваливаясь по колена в снегу, повел Леной.
Шли долго. Не находя твердой опоры, ноги проваливали наст, ныли от усталости и боли. И вовсе отказывались подниматься. Искрящийся на солнце снег слепил глаза. Иней густо забелил усы, брови. Слипались ресницы. А Лена продолжала оставаться глухой к крикам выбившихся из сил людей, дразня каждым новым мыском, каждой излучиной. То и дело менялись ведущие, первыми пробивающие борозду в снежной толще. Тяжело дыша, обливаясь потом, шли все дальше вперед, оставляя позади себя глубокую узкую борозду.
На одном из привалов Митька первым заметил движущиеся прямо на них далекие точки, заорал, вспугнув птичыо стайку:
— Люди-и-и!..
Все трое вскочили на ноги, бросились к появившимся в белоснежной дали точкам, горланя и свистя, боясь, что их могут не увидать, оставить опять одних в этой глухой бескрайней долине.
— Ого-го-го-го!..
— Эге-ге-ге-ге!.. — отозвалось эхо.
Но нет, это не эхо, это кричат заметившие их люди. Николаев подхватил упавшего в снег Митьку, понес на руках, ножищами разрезая наст и горланя. И встретился, поднял первую подвернувшуюся ему колхозницу, загоготал от счастья…
Клавдия Ивановна пришла домой уже затемно. Мальчики, встретив мать, бросились с криком:
— Папа вернулся! Папочка вернулся!..
Клавдия Ивановна устало присела на стул, не разделив с детьми радость.
— Где он?
— А он в обком уехал, записку тебе на столе оставил, — сразу помрачнев, сказал Вовка. — А ты не рада, да?
— Я рада, Вова… но я очень устала. Дай-ка мне что-нибудь поесть. Ты ведь обещал кормить маму?
Вовка повеселел, полез в печь, задвигал заслонками.
— А у Леши мама Фая умирает…
— Что?!
— Мама Фая Лешина умирает, вот что!
Клавдия Ивановна обомлела.
— Так чему же ты радуешься, Вова?.. Господи, сколько горя на свете!