Стол им накрыли под лимонным деревом. Там сверкало отполированное стекло, белели льняные салфетки и скатерти. Слуги отодвинули для них удобные бамбуковые кресла. Дон Кроче наблюдал за тем, как Майкл усаживается, с живостью, удивительной для его возраста – ему уже перевалило за шестьдесят. Майкла он усадил по правую руку, а своего брата, священника, – по левую. Инспектор Веларди и Стефан Андолини заняли места напротив; на них он глядел с прохладцей.
Все сицилийцы любят поесть; одна из немногочисленных шуток про дона Кроче, на которые тут осмеливались, гласила, что он предпочтет добрый обед доброму убийству. И вот дон Кроче сидел с благосклонной ухмылкой на лице, вооружившись ножом и вилкой, а слуги подносили и подносили еду. Майкл обвел взглядом сад. Его окружала высокая каменная стена, и по меньшей мере десять охранников сидели за собственными маленькими столиками – по двое, не больше, и на достаточном расстоянии, чтобы не стеснять дона Кроче и его собеседников. Сад благоухал лимонным цветом и оливковым маслом.
Дон Кроче собственноручно накладывал Майклу жареную курицу и картофель, следил за тем, как ему трут сыр на спагетти в отдельной тарелочке, подливал в бокал мутноватое местное белое вино. Все это он проделывал с искренней заботой, словно для него очень важно, чтобы новый друг хорошо поел и попил. Майкл проголодался – с самого рассвета у него маковой росинки не было во рту, – и дону неоднократно пришлось подкладывать ему добавки. Он присматривал и за остальными гостями, время от времени жестом указывая прислуге наполнить бокал или добавить в тарелку еды.
Наконец они наелись, и дон, получив свою чашку эспрессо, приступил к разговору о делах.
– Значит, – обратился он к Майклу, – ты собираешься помочь нашему другу Гильяно сбежать в Америку?
– Так мне велено, – ответил Майкл. – Я должен проследить за тем, чтобы он добрался до Америки без приключений.
Дон Кроче кивнул; на его мясистом красном лице застыло сонное выражение объевшегося толстяка. Голос – звонкий тенор – до странности не соответствовал его телосложению.
– Мы с твоим отцом договорились, что я доставлю Сальваторе Гильяно к тебе. Но жизнь не всегда течет гладко, случаются и неожиданности. Мне будет трудновато выполнить свою часть сделки.
Он поднял руку, показывая, чтобы Майкл не перебивал:
– Моей вины тут нет. Я действовал по плану. Но Гильяно больше никому не доверяет – даже мне. Многие годы, практически с первого дня, как его объявили вне закона, я помогал ему; мы были партнерами. С моей помощью он стал большим человеком на Сицилии, хотя ему и сейчас всего-то двадцать семь лет. Однако время его истекает. Пять тысяч итальянских солдат и полевой полиции рыщут по горам, разыскивая его. И все равно он отказывается мне довериться.
– Тогда я ничем не смогу ему помочь, – сказал Майкл. – Мне приказано ждать не больше семи дней, а потом уплывать в Америку.
Произнося это, он продолжал гадать, почему для его отца так важно обеспечить побег Гильяно. Майкл мечтал скорей оказаться дома после долгих лет ссылки. Он беспокоился о здоровье отца. Когда Майкл бежал из Америки, его отец лежал, тяжело раненный, в больнице. После его побега старший брат Санни был убит, а семья Корлеоне вела отчаянную битву за выживание против Пяти Семейств в Нью-Йорке. Битву, которая из Америки распространилась и на Сицилию, унеся жизнь невесты Майкла. Правда, отцовские посланники сообщали, что старый дон оправился от ран, примирился с Пятью Семействами и устроил так, чтобы все обвинения с Майкла сняли. Однако тот знал, что отец ждет его возвращения, ведь он был правой рукой дона Вито Корлеоне. Что всей семье не терпится воссоединиться с ним – его сестре Конни, брату Фредди, сводному брату Тому Хейгену и его бедной матери, которая наверняка до сих пор оплакивает беднягу Санни. На мгновение Майклу вспомнилась Кей: как она, не забыла о нем после двух лет разлуки? Но самым главным был другой вопрос: почему отец оттягивает его возвращение? Наверняка причина очень важная – и она связана с Гильяно.
Внезапно Майкл осознал, что инспектор Веларди буравит его своими холодными голубыми глазами. Его тонкое аристократическое лицо выражало презрение – он словно заподозрил Майкла в трусости.