- Как ты? Чувствуешь себя теперь хорошо, Микуччио? Молодец, молодец… Ты был болен, если я не ошибаюсь… Мы поговорим ещё вскоре. Ладно, с тобой здесь мама… Увидимся…
И Терезина снова ускользнула в зал, вся в шелесте и шуршании шелков.
- Ты не ешь больше? – спросила, наконец, тётка Марта боязливо, чтобы нарушить ошеломлённое молчание Микуччио.
Тот выглядел потрясённым.
- Поешь, - настаивала пожилая женщина, кивая на блюдо.
Микуччио просунул два пальца под воротник, засаленный и мятый, и издал звук, будто с трудом глотая что-то большое, потом тяжело вздохнул.
- Поесть?
Он несколько раз дотронулся пальцами до шеи под подбородком, как если бы знаками хотел показать: у меня кусок застрял в горле, - всё ещё находясь под властью видения, потом прошептал:
- Вот так случай…
И увидел, как тётка Марта горько покачала головой. Она тоже прекратила есть, как бы дожидаясь его.
- Не ожидал такого,.. – добавил он почти про себя, закрывая глаза и погружаясь в темноту.
Он видел теперь там, в этой темноте, пропасть, что разверзлась между ними. Нет, это не была больше она – та, что в зале, - его Терезина. Всё было кончено… всё это время, всё это время всё уже было кончено, и он глупый, он – глупец, если понял это только теперь. Там, на родине, ему все это говорили, а он, упрямый, не хотел верить… И только сейчас поверил, при взгляде на эту нездешнюю фигуру. Если бы все эти синьоры в зале, если бы этот камердинер - все они, - знали, что он, Микуччио Бонавино, мелкая сошка, ехал в такую даль, целых тридцать шесть часов по железной дороге, всерьёз всё ещё полагая себя женихом этой царицы, - как смеялись бы те синьоры, тот камердинер, и повар, и мальчик-посудомойщик, и Дорина! Как бы смеялись, если бы Терезина притащила его туда, в зал, и объявила: «Смотрите, этот бедняга-флейтист говорит, что хочет стать моим мужем!» Да, она ему обещала, но как она могла знать тогда, что однажды всё станет так? И это было так же верно, как и то, что её давнее обещание заставило его пуститься в путь. Но проделав такой долгий, долгий путь, он остался всё тем же, кем был всегда - флейтистом в оркестре, играющем на городской площади, чего ещё он мог достичь? Можно даже не мечтать!
Но что же в таком случае значили те небольшие расходы на его лечение для неё, ставшей теперь важной дамой? Ему было стыдно даже подумать о том, что кто-нибудь может заподозрить его в том, что он приехал только из-за этих немногих жалких денег… Но в этот момент он вспомнил, что деньги и впрямь лежали в его кармане – те самые, что Терезина послала ему во время его болезни. Он покраснел, его охватил стыд, и он полез в нагрудный карман пиджака, где лежал бумажник.
- Я приехал, тётка Марта, - сказал он торопливо, - ещё и затем, чтобы вернуть те деньги, что вы мне послали. Вы хотите, чтобы я отдал их? Вернул вам? Имеет ли это значение? Я вижу, что Терезина стала… мне кажется, будто королева! Вижу, что… никогда! Не стоит и мечтать больше! Но эти деньги, нет: я не заслужил этого от неё… Что же делать! Это конец, нечего и говорить о ней больше… Но деньги!.. Мне неприято только, что здесь не все…
- Что ты такое говоришь, сыночек мой? – поспешила прервать его дрожащим голосом, со слезами на глазах тётка Марта.
Микуччио знаком попросил её помолчать.
- Их потратил не я; их потратили мои родители, когда я болел, без моего ведома. Но они были в нужде, после всех моих трат… Вы помните? Здесь ничего не поделаешь… Не будем об этом больше. Здесь то, что осталось. И я поеду.
- Но как! Так сразу? – воскликнула тётка Марта, стремясь его задержать. – Подожди, хотя бы, что скажет тебе Терезина. Ты не считаешь, что она хочет увидеть тебя снова? Я иду сказать ей…
- Нет, не нужно, - ответил Микуччио решительно. – Оставьте её там, с теми синьорами, там её место. Я беден… Я её увидел, с меня достаточно… Или лучше всё-таки идите… всё-таки идите туда… Слышите, как она смеётся? Я не хочу, чтобы она смеялась надо мной… Я ухожу.
Тётка Марта истолковала в самом худшем смысле неожиданное решение Микуччио: как поступок негодования и ревности. Ей, бедняжке, казалось, что каждый – глядя на её дочь, - должен был заподозрить Терезину в чём-то дурном; и это заставляло тётку Марту безутешно горевать, влача, без покоя, с этой тайной скорбью, роскошную, полную суматохи, ненавистную ей жизнь, что бесчестила и покрывала позором её старость.
- Но я, - быстро сказала она, - я теперь не могу больше ничего сделать, чтобы защитить её, сыночек мой…
- Почему? – спросил Микуччио, глядя в её глаза с подозрением, которого до сих пор у него не было, и темнея лицом.
Пожилая женщина растерялась и спрятала искажённое страданием лицо в дрожащих руках, однако ей не удалось сдержать подступившие слёзы.
- Да, да, уезжай, сын мой, уезжай, - сказала она задушенным от рыданий голосом. – Это больше не для тебя, имей разум… Если бы ты меня слушал…
- Так, значит? - взорвался Микуччио, нависая над ней и силой отнимая её руки от лица. Но таким несчастным был её взор, которым она молила его о пощаде и сострадании, прижимая палец к губам, что он сдержался и добавил другим тоном, силясь говорить ровно:
- О, она, значит, она… не снизойдёт больше до меня. Хватит, хватит, я ухожу… Теперь я оставляю даже больше… Как глупо, тётка Марта: я до сих пор не понимал! Не плачьте… Что поделаешь? Судьба… Судьба…
Он подхватил чемодан, достал из-под стола мешок, и уже направился к выходу, когда вдруг вспомнил, что в мешке у него апельсины, которые он привёз Терезине с родины.
- О, смотрите, тётка Марта, - сказал он снова. Развязал мешок и, запустив в него руку, выложил на стол те свежие ароматные фрукты. – Что, если мне взять все эти апельсины, что я вёз для неё, да и швырнуть в головы тех благороднейших синьоров?
- Будь милосерден, - простонала пожилая женщина сквозь слёзы, жестом умоляя его замолчать.
- Нет, едва ли, - добавил Микуччио с кислым смешком, убирая в сумку опустевший мешочек. – Оставляю вас в покое, тётка Марта. И будем считать, что долг уплачен… Хватит. Вам одной: живите хорошо… А ей скажите так: «Удачи!» - от моего имени.
Он снова подхватил чемодан и вышел вон. Но на лестнице мучительное чувство потери победило его: одинокий, брошенный в ночи, в чужом огромном городе, далеко от родных мест; разочарованный, униженный. Выйдя в дверной проём, он увидел, что снаружи льёт дождь, и не нашёл в себе мужества пуститься в путь по незнакомым улицам под этим дождём. Очень тихо он вернулся к подножию лестницы, потом опустился на первую ступеньку, упёршись локтями в колени и положив голову на руки, и тихо заплакал.
В конце ужина Сина Марнис вновь появилась в комнатке рядом с кухней, но обнаружила там только свою маму, которая плакала, в то время как там, в зале, синьоры смеялись.
- Он ушёл? – спросила она удивлённо.
Тётка Марта кивнула головой, не глядя на неё. Сина, задумавшись, устремила взгляд в пустоту, потом вздохнула:
- Бедняга…
- Смотри, - сказала ей мать, не сдерживая больше слёз. – Он привёз тебе апельсины…
- О, прекрасно! – воскликнула Сина радостно. Она прижала к себе несколько, и другой рукой захватила ещё, сколько смогла унести.
- Нет, только не туда! – отчаянно запротестовала мать.
Но Сина, передёрнув обнажёнными плечами, впорхнула в зал, провозглашая:
- Сицилийские апельсины! Сицилийские апельсины!