— Ах, по-моему, в этом-то и все дело, — сказал Большой Ломбардец, обращаясь теперь ко всем вместе. — Исполнять свой долг, свои обязанности — это не приносит удовлетворения. Мы их выполняем, но это нам безразлично. Нам все равно плохо. По-моему, в этом все дело… Потому что и долг, и обязанности слишком стары, слишком стары и сделались слишком уж легкими, они ничего не значат для совести.
— Вы и правда не учитель? — сказал катанец.
Он был полнокровен, как бык, и с бычьей грустью смотрел все время на свои башмаки.
— Я — учитель? — сказал Большой Ломбардец. — Разве я похож на учителя? Я неуч; могу прочесть книгу, если хочу, но я не учитель. Мальчишкой я был у салезианцев[2], но я не учитель…
Так мы подъехали к последней перед Катанией станции, уже в предместье большого города из черного камня, и старичок, издававший звук сухой былинки, сошел; потом мы приехали в Катанию, черный камень улиц освещало солнце, они проплывали мимо, прямо под нашим поездом, улицы, дома, черный камень, потом мы прибыли на станцию Катания, и катанец сошел, и Большой Ломбардец тоже сошел, и, высунувшись из окошка, я увидал, что и Усатый с Безусым тоже сошли.
Короче говоря, сошел весь поезд, и только освещенные солнцем пустые вагоны продолжали путь, и я спросил себя, почему не сошел со всеми.
Во всяком случае, у меня был билет до Сиракуз, я продолжал путь в пустом вагоне, под солнцем, через пустынную равнину. А вернувшись из коридора в купе, я с удовлетворением обнаружил на том же месте закутанного в шаль желто-воскового юношу с легкой матерчатой шапкой на голове. С ним рядом, глядя на него и встречая его взгляд, без единого слова, но радуясь тому, что мы вместе, я ехал и ехал дальше, под солнцем по пустынной равнине, пока она наконец не покрылась малярийной зеленью и мы не прибыли в Лентини, у подножья длинных склонов, зеленевших апельсинами и малярией, и юноша, закутанный в шаль, сошел и задрожал от холода на солнце, на пустом тротуаре, изглоданный малярией.
Я остался один. Равнина была скалистой до самых Сиракуз у берега моря, потом я поднял глаза и увидел Безусого, стоявшего в коридоре и смотревшего на меня.
VIII
Он улыбнулся мне. Безусый стоял в коридоре против солнца, за плечами — скалистая равнина и море, и мы двое, я и он, были одни во всем вагоне, может быть, и во всем поезде, бежавшем через пустынную равнину.
Его безусое лицо курильщика сигар улыбалось мне, и вот уже весь он, толстый, в баклажанного цвета пальто и такого же цвета шляпе, ввалился и уселся.
— Вы позволите? — спросил он.
— А как же, — ответил я. — Черт возьми.
Он был доволен, получив разрешение сесть, доволен не тем, что сидит — весь вагон был к его услугам, — а тем, что сидит там же, где я, где есть еще один человек.
— Мне казалось, я видел, как вы сошли в Катании, — заметил я. — Ах, вы меня видели? — сказал он, довольный. — Я проводил друга до поезда на Кальтанисетту и вскочил в последнюю минуту. — Вот оно что! — сказал я. — Я сел в последний вагон. — Вот оно что! — сказал я. — Едва поспел… — Вот оно что! — сказал я. — Между нами были вагоны первого и второго класса, — сказал он, — мне пришлось остаться там, а мой багаж — здесь.
И я сказал: — Вот оно что! — А в Лентини я сошел и вернулся сюда. — И я еще раз сказал: — Вот оно что!
Он больше ничего не добавил, замолчал на мгновение, довольный, удовлетворенный тем, что все объяснил. Потом вздохнул, улыбнулся и сказал: — Я беспокоился за багаж… — Конечно, — сказал я. — Всякое бывает… — Ведь правда? — сказал он. — Всякое бывает… Особенно когда кругом вертятся такие рожи. — Да, — сказал я. — С такими рожами… — Вроде того, что сошел в Лентини, — сказал он. — Вы его видели?
— Кто? — спросил я. — Этот закутанный?
— Да, — сказал он. — Тот, закутанный… Разве у него не лицо преступника?
Я не ответил, он вздохнул, огляделся вокруг, прочел все эмалированные таблички в купе, потом стал смотреть на равнину, пустынную, покатую и быструю, с неотличимо-голыми скалами вдоль моря.
Потом улыбнулся и сказал: — Я служу в землемерной управе. — А! — сказал я. — Вот как! А… что вы делаете? Едете домой в отпуск? — Да, — ответил он. — Еду в отпуск. В Шакку, в деревню. — В Шакку! — сказал я. — А откуда? Издалека? — Из Болоньи, — ответил он. — Я там служу. У меня и жена родилась в Болонье. И сыновья тоже.
Он был доволен. И я сказал: — Вы едете в Шакку с этой стороны? — Да, с этой, — сказал он. — Сиракузы, Спаккафорно, Модика, Дженизи, Доннафугата… — Виттория, Фальконара, — сказал я. — Ликата… — Ха-ха-ха! — отозвался он. — Джирдженти… — Агридженто, с вашего позволения[3], — сказал я. — А дорога через Кальтанисетту вам не годилась?