— В этом он был великий человек, — продолжала мать. — Танцевал без устали, ни одного круга не пропускал. Пластинка кончалась, он бежал сменить ее, потом возвращался, хватал какую-нибудь даму и танцевал. И умел распоряжаться кадрилью, да еще с шуточкой на каждой фразе… И умел играть на фисгармонии, и на волынке тоже. В горах не было такого волынщика, как он, и голос у него был большой, заполнял всю долину… Да, он был великий человек, как древний воин… А на коне чувствовал себя королем, это было видно. И когда конное шествие выезжало с моста, с фонарями и бубенцами, а он — ведь он чувствовал себя королем! — впереди всех, мы кричали «ура!»… Да здравствует наш отец! — мы кричали.
— О ком ты говоришь? — спросил я. — Об отце, о твоем дедушке, — сказала мать. — А ты думал, о ком я говорю? — Так ты говоришь о дедушке? Это он заводил граммофон?
— Да нет же… Это твой отец заводил граммофон и менял пластинки. Все время бегал менять пластинки. И все время танцевал. Он был великий танцовщик, великий ухажер. А когда он выбирал меня дамой и вертел меня, мне казалось, будто я снова стала маленькой девочкой. — С отцом тебе казалось, что ты стала маленькой девочкой? — сказал я.
А мать сказала: — Да нет, не с отцом, а с твоим дедушкой… Он был такой большой и высокий, стройный, с поседевшей русой бородой… — Так, значит, это дедушка танцевал?
— Твой отец тоже танцевал. Под граммофон, со всеми этими женщинами, которых приводил ко мне в дом. Слишком много танцевал… Он был рад танцевать каждый вечер. А когда мне не хотелось тащиться на вечеринку невесть куда, к какому-нибудь обходчику в дом, он глядел на меня так, будто я у него год жизни отняла. Но нам-то всегда хотелось на праздник, если он туда отправлялся…
— Кто он? — сказал я. — Отец или дедушка?
И мать сказала: — Дедушка, дедушка…
XVII
Мать говорила и говорила, то об отце, то о дедушке, и всякий, о ком она говорила, любой мужчина в моих мыслях непременно был вроде Большого Ломбардца.
Я не помнил дедушки, помнил только его руку, которая держала меня, трех- или пятилетнего мальчугана, и вела по улицам и лестницам той точки на земле, где он жил. Но я мог представить его себе вроде Большого Ломбардца — того рослого соседа по купе, волосатого и с русой бородкой, который там, в поезде, говорил о своей лошади, о дочках-женщинах и о другом долге.
— Я думаю, он был Большой Ломбардец, — сказал я.
Мы покончили с дыней, и мать, встав из-за стола, собирала тарелки. — Что такое Большой Ломбардец? — сказала она.
Я пожал плечами. В самом деле, я не знал, что ответить, и сказал: — Это такой человек… — Человек? — сказала мать. А я ответил: — Да, высокий, большой… Разве дедушка не был высокий? — Высокий. Так Большим Ломбардцем называют высокого мужчину?
И я сказал: — Не совсем так… Это не за рост…
А мать сказала: — Так почему ты думаешь, что он был Большой Ломбардец? — А я сказал: — Как так почему? Разве дед не был белокурый, с голубыми глазами?
И мать сказала: — Так вот что такое Большой Ломбардец? Белокурый, с голубыми глазами? Не так уж трудно быть Большим Ломбардцем!
— Ладно, — сказал я. — Может, нетрудно, может, и трудно.
Мать стояла у стола, скрестив руки под старыми грудями, и смотрела на меня искоса, закутанная в красное одеяло.
— Не так уж трудно быть белокурым и голубоглазым, — сказала она.
— Это-то верно, — сказал я, — но Большой Ломбардец может и не быть белокурым.
Я подумал об отце, голубоглазом, но не белокуром, и так как он тоже был вроде Большого Ломбардца, особенно в «Макбете» и в других своих ролях, в тех, что он играл на железнодорожных подмостках для обходчиков и железнодорожников, я сказал:
— Он может быть только голубоглазым.
— И что тогда? — сказала мать.
А я думал о том, каким был на самом деле Большой Ломбардец, мой сосед по купе, который говорил о новом долге, думал, скучая по нем, и мне показалось, что голубых глаз у него не было, только волос очень много.
— Вот что, — сказал я. — Большой Ломбардец — это человек с большой шевелюрой. У дедушки были густые волосы?
— Густые волосы? — сказала мать. — Нет, совсем нет. Борода у него была густая, светлая и поседевшая… А волос на макушке совсем не было… Не был он Большой Ломбардец!
— Нет, — сказал я, — все равно он был Большой Ломбардец.