— Конечно, — воскликнул он, — это женщина.
Мы вдвоем стали вертеться перед нею, подняв глаза.
— У нее тут молоко, — сказал точильщик и засмеялся. Засмеялись у подножья монумента девушки. Улыбнулся Большой Ломбардец.
— Это женщина! — повторил я и отошел на два шага по постаменту. Точильщик двинулся за мной, мы оба стали рассматривать женщину целиком.
— Неплохо, правда? — спросил точильщик.
Я обратил его внимание на ее улыбку. И точильщик подтолкнул меня локтем.
Женщина стояла прямо, подняв руку к небесам, а другую согнув на груди, словно желая коснуться подмышки поднятой руки. Она улыбалась.
— Все знает! — сказал точильщик.
У подножья пьедестала засмеялась какая-то девушка, и точильщик добавил:
— Сколько в ней росту, столько она и знает.
— Она знает больше, — сказал я. — Знает, что неуязвима.
— Правда? — воскликнул мой собеседник.
— Конечно, — сказал я. — Она ведь знает, что вылита из бронзы.
— Ах, вот что! — воскликнули мои собеседники. А я продолжал: — Ведь это видно, правда?
— Видно, — признали мои собеседники.
Я опустился на одну ступеньку и снова уселся. И все отошли на несколько шагов и сели.
— Эта женщина — для них, — сказал я. Все согласились, и я продолжал: — Они — не обыкновенные умершие, они не принадлежат миру, а принадлежат чему-то другому, потому-то эта женщина — для них. — «Гм», — говорил вчера солдат.
— Разве это не благородно с нашей стороны — воздвигнуть в их честь женщину? — продолжал я. — Этой женщиной мы их чтим. — «Гм, — говорил вчера солдат. — Гм, гм!»
— Этой женщиной, — продолжал я, — этой женщиной… — Я прервал речь, солдат заговорил во мне, он сказал громко: — Гм!
— Гм? — переспросили сидевшие вокруг меня собеседники.
— Ничего, — ответил я. — Я только сказал «Гм».
Но тут во мне опять заговорил солдат, он снова сказал: — Гм!
— Что это за штучки? — спросили друг у друга Усатый и Безусый. — Это замерзшее слово, — ответил я.
Сицилийцы переглядывались.
— А! — сказал Порфирио. — Ну да, — сказал Езекиеле.
— Конечно, — сказал точильщик.
А Большой Ломбардец утвердительно кивнул. Согласились все. А один добавил: — Я тоже знаю.
— Что? — спросил Усатый. — Что? — спросил Безусый.
В высоте надо всем этим улыбалась бронзовая женщина.
— И много нужно страдать? — спросили сицилийцы.
Эпилог
XLIX
Таковы были мои сицилийские беседы, которые продолжались три дня и столько же ночей и кончились так же, как начались. Но я должен отметить, что и после конца случилось еще нечто.
Я вернулся к матери, чтобы проститься с нею, и застал ее в кухне, где она мыла ноги какому-то мужчине.
Мужчина сидел спиной к двери и был очень стар, а она, стоя на коленях, мыла ему старые ноги в тазу.
— Я уезжаю, мама, — сказал я. — Автобус уже пришел.
Мать подняла голову:
— Так ты не поешь с нами?
Мужчина не оглянулся ни после моих, ни после ее слов. Волосы его совсем поседели, он был очень стар, сидел, потупив голову, словно глубоко задумался или заснул.
— Спит? — вполголоса спросил я у матери.
— Нет. Плачет, дурачок, — ответила она. И прибавила: — Он всегда так. Плакал, когда я рожала, и сейчас плачет.
Вполголоса я воскликнул: — Как? Это отец?
А он не обращал на нас внимания.
Я подошел ближе, чтобы посмотреть ему в лицо, но он закрыл его рукой. Во всяком случае он казался мне слишком старым, и на миг я подумал, что это мой дед. И еще подумал, что это, может быть, мамин бродяга.
— Он только что вернулся? — спросил я вполголоса.
Мать неодобрительно тряхнула головой.
— Плачет, — сказала она. — Не знает, что я счастливая. — Но тут она оставила старческие ступни в тазу и, поднявшись на ноги, отвела меня в сторону. — Кстати, ты меня обманул с этой Корнелией, — сказала она. — Ведь ее Гракхи пали не на поле чести.
— Не на поле чести? — воскликнул я, по-прежнему вполголоса.
— Нет, — продолжала мать, — я посмотрела в ваших детских книжках, пока тебя не было дома.
— Ладно, — сказал я и поцеловал ее в висок. — Пока.
— А ты не хочешь с ним поздороваться? — спросила мать.
Я поколебался, глядя на старика, потом сказал:
— Поздороваюсь в другой раз. Оставь его в покое.
И на цыпочках вышел из дому.
Во избежание превратных и ложных толкований предупреждаю, что как главный герой этих «Бесед» не имеет никаких автобиографических черт, так и Сицилия, которая его окружает и сопровождает, стала Сицилией чисто случайно: просто название «Сицилия» звучит для меня приятнее, нежели Персия или Венесуэла. Кроме того, я полагаю, что все рукописи находят в бутылках.