— Всякий, кто умирает с голоду, опасен, — сказал Безусый. — А как же? Он способен на все! — сказал Усатый. — Украсть, — сказал Безусый.
— Само собой, — сказал Усатый. — Устроить поножовщину, — сказал Безусый.
— Наверняка, — сказал Усатый. — Пуститься даже на политическое преступление, — сказал Безусый.
Они переглянулись, улыбнулись друг другу, я увидел это по лицу одного и по спине другого, и продолжали разговор о том, что оба они, Усатый и Безусый, понимали под политическим преступлением. По-видимому, они понимали его как недостаток почтительности, уважения и без всякой злобы обвиняли все человечество, говоря, что человечество рождено для преступлений.
— Люди любого класса… Любого слоя… — говорил Усатый. А Безусый отвечал: — Хоть неучи… Хоть образованные. — Усатый: — Хоть богатые… Хоть бедные… — Безусый: — Никакой разницы. — Усатый: — Лавочники… — Безусый: — Адвокаты… Усатый: — Мой колбасник там, в Лоди… — Безусый: — А в Болонье один адвокат…
Они опять переглянулись, опять улыбнулись друг другу, я снова увидел это по лицу одного и по спине другого и под стук идущего поезда, между морем и апельсиновыми деревьями, выслушал их рассказы о колбаснике в Лоди и об адвокате в Болонье.
— Видишь, — сказал Усатый, — они все непочтительны.
— В них нет уважения… — сказал Безусый.
Усатый: — В Лоди мой парикмахер… — Безусый: — Мой домохозяин в Болонье…
И они рассказали друг другу о парикмахере в Лоди и о домохозяине в Болонье, и Усатый сказал, что один раз задержал этого парикмахера и засадил его на три дня, а Безусый сказал, что сделал то же самое со своим мясником в Болонье, и по их голосам я почувствовал, что они испытывают удовлетворение, довольны до растроганности и готовы броситься друг другу на шею в общем удовлетворении тем, что было, как они знали, в их власти: задерживать и сажать.
Они стали рассказывать о других мелких происшествиях, по-прежнему беззлобно, по-прежнему жалуясь, а под конец и с удовлетворением, а потом оба впали в замешательство, начали спрашивать друг друга, почему люди, в конце концов, их терпеть не могут.
— Это потому, что мы сицилийцы, — сказал Усатый.
— Так и есть, потому что мы сицилийцы, — сказал Безусый.
Они порассуждали, каково быть сицилийцем в Лоди или сицилийцем в Болонье, и внезапно Безусый, издав как бы горестный вопль, сказал, что в деревне, в Сицилии, еще хуже.
— Ох, верно, еще хуже, — сказал Усатый.
Безусый: — В Шакке я. — Усатый: — А я в Муссумели…
Они поговорили о том, чем хуже в Шакке и в Муссумели, и Безусый сказал, что его мать скрывает, кто он, ей стыдно сознаться, и она рассказывает, что он служит в землемерной управе.
— Служащий землемерной управы! — сказал он.
— Все дело в предубеждении, — сказал Усатый.
— Знаю… Старые предрассудки… — сказал Безусый.
И они сказали, до чего невыносимо жить у себя в деревне.
Поезд с грохотом бежал между апельсиновыми деревьями и морем, и Безусый говорил: «Какие апельсины!», а Усатый говорил: «Какое море!», и оба говорили, как красиво у них в деревне, в Шакке, в Муссумели, и повторяли, что жить там невозможно.
— Сам не знаю, зачем я туда возвращаюсь, — сказал Усатый.
— А я разве знаю? — сказал Безусый. — У меня жена родилась в Болонье, мои дети — болонцы… И все же…
Усатый: — Как только получу отпуск, так обязательно каждый год…
Безусый: — Обязательно… Особенно в этом месяце, когда рождество.
Усатый: — Особенно в этом месяце. А ради чего, в конечном счете?
Безусый: — Чтобы все кишки вымотали…
Усатый: — Чтобы испортили всю кровь…
Тут дверь купе с силой закрыл, можно сказать захлопнул, кто-то из сидевших напротив меня.
Голоса, столь внезапно прерванные, потонули в стуке колес. И поезд летел через апельсиновые рощи, сквозь горы, вдоль моря. Далеко и очень высоко появлялись и исчезали снега, небо было ясное, вычищенное ветром, без дождевой хмари, хотя еще и без солнца; и я узнал этот путь, увидел, что мы на полпути между Мессиной и Катанией. Я не слышал больше голосов за дверью и стал глядеть вокруг, страстно желая найти других сицилийцев.
— Вы не чувствовали, как тут воняло? — спросил меня мужчина напротив.
Он был сицилиец, большого роста, может быть, потомок лангобардов или норманнов из-под Никозии, тоже, как и те, кому принадлежали голоса, похожий на возчика, но весь открытый, настоящий и очень высокий, голубоглазый. Немолодой, лет пятидесяти, и я подумал, что мой отец теперь, может быть, похож на него, хотя помнил отца молодым и стройным, худым, когда он в черно-красном одеянии играл Макбета. Должно быть, этот был из Никозии или Аидоне, он говорил на диалекте и в наши дни очень похожем на ломбардский, с ломбардским «у» — наверное, из ломбардских мест в Валь Демоне: из Никозии или Аидоне.