В желтоватом свете утра дом Дона К, выглядел как земляная крепость в Атласских горах. Стены его, испещренные крошечными квадратными окнами, были защищены серой изгородью из колючих грушевых деревьев. Черные старухи, перекладывавшие кукурузные початки, что дозревали на плоской кровле дома, закрыли тряпкой лицо на манер арабских женщин, когда выпрямились, чтобы посмотреть на Марко. Тонкие стручки перца, висевшие в окне, были похожи на окровавленные ножи. Штук шесть автомобилей, все побитые, приткнулись в так называемую тень среди кактусов, и Марко заметил среди них принадлежавший Дону К, знаменитый «бьянки» 1928 года, порыжевший от ржавчины, с дверцей, привязанной бечевкой. Он понял, что идет совещание, на которое руководители местных кланов приехали на взятых напрокат старых машинах и в эту минуту, одетые не лучше мусорщиков или лесников, беседуют с шефом, высказывая по его просьбе свое мнение по какому-то весьма важному делу.
Человек в вельветовой куртке и черных бриджах, ожидавший его у ворот, был одним из тех крестьян, которым Дон К, дал дом и несколько акров каменистой земли в обмен на выполнение разных работ и обязанностей телохранителя, когда он выезжал в Палермо или Монреале. Человек этот провел Марко в комнату, голую как тюремная камера, где стояла лишь низкая скамья да из крана в углу капала в таз вода. После пыльной дороги прежде всего следовало умыться, и Марко вымыл под краном руки и вытер их какой-то грязной тряпкой, висевшей поблизости на гвозде. Потом он сел на скамью, а на другом ее конце расположился молодой парень, который, распространяя запах овечьего загона, вошел в комнату следом за ним. Когда Марко посмотрел на него, парень отвернулся и уставился в противоположную стену, но как только Марко встал и подошел к зарешеченному окну, он тотчас почувствовал на себе безучастный взгляд пастуха.
В окно ему был виден угол двора, стена с облупившейся кое-где известкой, сломанное колесо от повозки, упряжь, покрытая пылью и птичьим пометом, и тощая кошка, ступавшая по земле с такой осторожностью, с какой ребенок впервые касается клавиш рояля. В поле зрения появились три члена Общества чести. Их суровые, мрачные лица — призрак преуспеяния в сельской Сицилии — сейчас, казалось Марко, заострились и вытянулись под влиянием чрезвычайных обстоятельств; когда они подошли ближе, чуть горбясь под тяжестью своих длинных накидок, которые все еще носили в этих краях, Марко узнал в одном главу клана Джентиле, а в другом — своего собственного покровителя Тальяферри. В ту же секунду Тальяферри поднял голову, и их взгляды встретились. Марко чуть кивнул, но Тальяферри тотчас отвел глаза, и все трое скрылись из виду.
Марко снова сел на скамью. Молодой пастух рассматривал свои заскорузлые от работы руки и изредка похрустывал суставами. Что-то произошло, понял Марко. Ему было также известно, что участь членов Общества решается однажды: твоя звезда либо восходит, либо гаснет навсегда.
Прошло полчаса. Пастух, который, как начал подозревать Марко, был приставлен к нему в качестве сторожа, хрустел суставами и ерзал по скамье, распространяя запах овечьей мочи и хлева. Синяя муха жужжала в пересечении солнечных лучей, и Марко не мог оторвать от нее взгляда. Один из бентамских петухов Дона К, попытался что-то прокукарекать, но крик его был больше похож на стон. Через окно Марко было видно, как выходили во двор члены Общества чести; одни шагали энергично, другие с трудом тащили за собой свою тень. В эти минуты он стоически распрощался со многими надеждами. Что-то случилось. Смерть, наверное, уже поджидает его на пути назад в Палермо.
Наконец по вымощенному плитами двору раздались быстрые шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвался маленький аккуратный человечек. На нем был такой шикарный костюм, какого Марко отродясь не видел. Но почему-то создавалось впечатление, что человек тонет в своей одежде, которая, словно на легком ветру, трепетала вокруг его рук и ног.
— Salutami gli amici[9], — произнес человечек с сильным акцентом и тут же перешел на английский:
— Ты Риччоне, да? Я Спина. Рад познакомиться.
Марко неловко взял протянутую ему руку, не зная, поцеловать ее или нет, и был рад, когда человечек ее отдернул. Спина был легендарной фигурой, человеком, который, сидя в американской тюрьме строгого режима, замыслил с Доном К, ниспровержение фашизма в Сицилии, в награду за что был досрочно освобожден и выслан в Италию. Слухи, басни и реальные факты превратили его в фигуру, внушавшую страх. Спина был Доном К, в Соединенных Штатах, Цезарем, который обладал неограниченной властью и сметал со своего пути всех, кто противился его планам военизации кланов. Трудно было поверить, что этот суетливый, улыбчивый и сморщенный человечек прекрасным апрельским днем 1931 года чуть слышным голосом отдал приказ о ликвидации своего бывшего шефа страшного Джузеппе Массериа и сорока его главных сторонников при условии, чтобы ни один человек не был убит в присутствии жены и детей, и тут же велел закупить на 20 000 долларов цветов для будущих похорон.
Сицилийцы были просто не в состоянии осознать все величие Спины. Они имели дело лишь с землей и ее плодами, а Спине принадлежала целая империя запретных наслаждений. У них в подчинении было сто человек, а Спина командовал десятью тысячами. Члены сицилийского Общества чести оставались в душе фермерами, в то время как Спина был одновременно и финансистом, и политическим деятелем, и генералом, пока его на некоторое время не убрали со сцены. По этой причине, когда ему пришлось вернуться на родину, его поначалу приняли с настороженной сдержанностью, но он пустил в ход свое обаяние, улыбался, льстил, обхаживал, и в конце концов сицилийцы смягчились и почти простили ему огромный гангстерский автомобиль и бриллиантовые перстни. Люди из Общества чести утешали себя тем, что в Сицилии нет ничего такого, ради чего Спина задержался бы на родине надолго. Он был чересчур блестящим, чересчур ярким. Не могли они понять и дерзкого демократизма его манер, который их смущал, как смутил и Марко, ибо лишал их возможности в должной форме проявить уважение, что было одним из условий благополучия и спокойствия жителей Сицилии, каждый из которых ожидал такого же уважения от нижестоящих.
— Я говорил со стариком о тебе, Риччоне, — сказал Спина. — И услышал немало хорошего. Жаль, что все складывается так неудачно.
Марко опять почувствовал неловкость. Было бы лучше всего обратиться к Спине по имени, предварив его титулом «Дон», но он не мог вспомнить, как зовут Спину, и знал: чем больше он будет стараться вспомнить, тем меньше надежды на то, что его имя всплывет в памяти.
— Боюсь, сеньор Спина, я не совсем понимаю, что происходит. Выражение удивления разлилось по лицу Спины.
— Неужели никто не предупредил тебя, Риччоне, о чем идет речь? Такие судилища, как нынче, устраивали, бывало, во времена Дона Вито Феррера, а то и раньше. Держу пари, что здесь в глуши все еще верят в привидения. Было больше двадцати свидетелей. Дай им волю, они бы целый день проговорили. Не поверишь, но один старик явился в овечьей шкуре. — Он засмеялся, обнажив коренные зубы, от чего голова его стала еще больше похожа на череп. Зрачки его темных глаз весело поблескивали на фоне налитых кровью белков. — Человек явился в овечьей шкуре, а никто и глазом не моргнул.