— Странное у тебя настроение.
— Может быть.
— В чем дело?
Он не знал, как выразить по-английски — да и по-итальянски тоже — ощущение обреченности, еле уловимое предчувствие смерти.
— Sono seccato. Мне все осточертело. — Выражение это могло означать все, что хотел услышать собеседник. А поскольку он сам не понимал собственной тревоги, то не мог объяснить свои чувства Терезе. Он решил переменить тему. — Я получил письмо от Паоло. У него неприятности. Кто-то сделал так, что новая дороге на Палермо идет мимо самой деревни, и на него нажимают, чтобы он продал гараж Астма его усилилась. Похоже, что он потеряет свое агентство.
В такие минуты Марк любил думать и говорить про жизнь в Италии, где ему больше не было места.
— На земле моего двоюродного брата Росси нашли медь. Надо было бы съездить поздравить его… В Кальтаниссетте опять выборы. Кандидат — наш родственник по материнской линии. Зять моей троюродной сестры… А про Мессину сняли фильм.
— Про бандита?
— Ну да. Вот все посмеялись… В Сан-Стефано строится отель для туристов. В такой дыре, представляешь?
— Паоло не пишет про твою сестру? — спросила Тереза.
— Ее муж уехал на заработки в Германию. Она осталась одна с тремя малышами.
— Он не должен был этого делать.
— А разве мог он иначе? фабрика закрылась, и половина города сидит на пособии. Как бы нужно съездить туда. В такое время я должен быть рядом с Паоло, хоть он меня и не зовет. Наши родственники — люди терпеливые и не хотят беспокоить нас своими бедами. А я чувствую, что все там разваливается.
— Они хоть тебе пишут, — заметила Тереза. — А я и писем-то не получаю. Уже полгода прошло с тех пор, как мама написала в последний раз. Она поссорилась с бакалейщиком, который обычно писал под ее диктовку. Может, она больна, а я ничего не знаю.
— Мы должны вернуться, — подытожил он, чувствуя, как при этих словах у него сдавило горло.
— Ты хочешь сказать — домой, в Сицилию? Неужели на ее лице написана тревога?
— Именно. Мы оставили там родных, которые не могут без нас жить. Мы нужны им, а они нам. Здесь мы одиноки. — Он лихорадочно подыскивал подходящий предлог, чтобы прикрыть свою сентиментальность и неосязаемый, необъяснимый страх. — В городе объявилась какая-то шайка подростков. Хотим мы этого или не хотим, а придется Мартина отдать в закрытую школу. Иначе его будут бить только потому, что он католик.
— Решай сам, — сказала Тереза. — Но если мы уезжаем, давай не тянуть. Едем сразу.
— Многие уезжают, — продолжал размышлять он. — Половина, по крайней мере. Живут здесь лет пять-шесть, собирают кое-какие деньги и возвращаются.
— Холостяки — да, но не семьи. Не так-то легко снять с места целую семью. Еще год, и нам будет не под силу подняться.
Она хочет остаться, понял он. Она стала американкой.
Даже в утреннем свете дом и парк Дона Винченте казались зловещими и мрачными. У его жены Донны Карлотты, ставшей жертвой как патологической скупости, так и религиозной мании, не было постоянной прислуги, чтобы смотреть за домом и поместьем. Занавески сняли для стирки, да так и не повесили обратно, окна помутнели от грязи, а аллея была завалена сломанными ветками. Один из священников, которых Донна Карлотта всегда держала при себе, молча впустил Марка и исчез где-то в глубине дома. Дон Винченте ждал его в тесной от викторианской мебели комнате, еще более убогой при свете дня. Он был в белом свитере — подарке жены, принятом без особой радости и не только не соответствовавшем его годам, а делавшем его даже старше.
Марк показал ему вырезку из «Гавана пост». Дон Винченте внимательно ее изучил, кивая головой и тихонько щелкая вставными челюстями.
— Я читал об этом в здешней газете, — сказал он. — И некролог они поместили вполне пристойный. Вдове приятно читать — уважительный и в то же время сдержанный. Не распустили слюни, как обычно. Значит, тех, кто это сделал, поймали, а?
— Полиция в Гаване действует быстро, — ответил Марк. — Их будет судить военный трибунал. Они обвиняются в заговоре и убийстве.
— Сегодня утром я слышал по радио, что под полом в доме одного из обвиняемых нашли орудие убийства. Это не твоих рук дело, а? Марк покачал головой.
— Наверное, Сальваторе, — сказал Дон Винченте. — Узнаю его почерк. Он подвигал пальцами, выражая свое удовлетворение, и тотчас заговорил другим тоном, давая понять, что с этим вопросом покончено. Марк и не ждал никаких изъявлений благодарности. Люди из Общества чести друг друга не благодарили. Подобно арабам, сицилийцы, воспитанные в традициях старой школы, возносили благодарность не людям, а богу.
— Ты слышал про мои неприятности с Макклейреном? — спросил Дон Винченте. Он чуть передернулся, будто его укусила блоха.
— Мне рассказала Тереза, — ответил Марк.
— Он хочет написать про меня в своей газете. Я не возражаю, пусть пишет что угодно.
— Тереза говорит, что он собирается требовать пересмотра дела о прошлогодней аварии Виктора, — сообщил Марк, чувствуя, что в схватке с Макклейреном именно это обстоятельство больше всего волнует старика.
— Я как раз собирался сказать тебе об этом, — подхватил Дон Винченте. — Пусть болтает обо мне что хочет, лишь бы не трогал мальчика. Эту аварию подстроил один негодяй, с которым я поссорился несколько лет назад, и мне обидно, если из-за меня пострадает Виктор. Вик — неплохой мальчик, надо только найти с ним общий язык, и я не хочу, чтобы ему зря трепали нервы. Марк, сделай одолжение, сходи к Макклейрену и объясни ему все как есть. Желательно, чтобы это сделал именно ты, потому что ты дипломат и умеешь без зуботычин переубедить человека. — Он наклонился и легонько обнял Марка за плечи.
— Вы хотите, чтобы я сейчас же пошел к нему, Дон Винченте?
— Видишь ли, если этот очерк, или как он там называется, должен появиться на следующей неделе, то времени терять не стоит.
— Я поговорю с ним сегодня же, — пообещал Марк.
— Не надо слишком на него нажимать. Можно ведь решить все по-дружески. Так всегда лучше. Пусть себе пишет что угодно, лишь бы не трогал Виктора.
— В таком плане я с ним и побеседую.
Марк поехал в «Экземинер», который занимал шлакоблочное здание между евангелической молельней из белых досок и винной лавкой в некогда процветавшей, а потом захиревшей части города. Макклейрен был человек религиозный, посещал молельню и в сопровождении хора учениц Фримонтской средней школы выступал по телевидению с призывами возвратиться к вере в адов огонь и вечные муки. В своем намерении очистить атмосферу в городе он руководствовался двумя соображениями: он видел в этой кампании средство не только для ликвидации общественных язв, но и для увеличения тиража собственной газеты. Высокий и хрупкий на вид человек с бесцветными глазами, он держался неестественно прямо и, хотя еще был не стар, говорил скрипучим старческим голосом. Неуверенно, словно балансируя на протезах, он сделал шаг вперед и протянул Марку руку.
— Вы меня не знаете, — сказал Марк. — Моя фамилия Ричардс. Я из компании «Винсент Стивенс», и если вы можете уделить мне минутку, хотел бы поговорить с вами об очерке про мистера Стивенса, который вы намерены опубликовать на будущей неделе.
— Садитесь, мистер Ричардс, — сказал Макклейрен. — А я-то думал, что вы пришли сообщить о решении забрать свою рекламу.
Марк заметил, что крупные, красноватые, с распухшими суставами руки Макклейрена чуть дрожат. Макклейрен спрятал их под стол.
— Насколько мне известно, об этом нет и речи. Подобных вещей мистер Стивенс не допускает. Я пришел по другому поводу: мистер Стивенс мог бы помочь вам, изложив факты своей биографии в правильном освещении. Он был бы рад внести, так сказать, свою лепту если она вам пригодится.
— Видите ли, мистер Ричардс, я не совсем уверен в разумности такого предложения. — в водянистых глазах Макклейрена появилась и тотчас погасла искорка вызова. — «Экземинер» печатает свои материалы без страха и упрека. Мы обязаны так поступать. И неужели вы предполагаете, что меня, например, можно заставить что-то опустить?