У Марка в горле застрял комок. Он глотнул.
— Быстрая смерть, без всяких страданий, — заметил он.
Кампамаро едва можно было узнать. Деньги, полученные с помощью спекуляции и мелкого жульничества в послевоенные годы, обитатели поселка вложили в постройку безобразных дешевых сооружений. В стремлении подражать городу расчистили площадь, но бросили на половине, изрыв, как поле боя, траншеями для укладки труб, которые никто так и не заложил; здесь красовались четыре цементные скамьи, фонтан, полный зеленой плесени, и общественный писсуар, к которому до сих пор не подвели воду. В старом баре, где когда-то старики оказывали Марку честь, играя с ним в карты, теперь стоял автоматический проигрыватель, висела реклама пепси-колы и сидела молодежь нового поколения. Ни одного знакомого лица. Стариков не было видно — они вместе со священником Доном Карло Маньей были отсюда изгнаны и доживали свой век вдали от людских глаз. Слабоумная девица — ее Марку предлагали в качестве невесты — давно была замужем и родила несколько не менее слабоумных детей, а девушки, которыми он некогда мечтал обладать, уже надели платья, приличествующие так называемому среднему возрасту. Теперь было трудно определить, в какой из деревенских домов, похожих друг на друга благодаря одинаковой дешевой облицовке, его затащили тогда марокканцы и какие участки, засаженные теперь капустой, удобрены их телами. Только горы оставались такими, какими он их помнил, — словно груды нерафинированной каменной соли, они сверкали кристаллическим блеском под блеклым небом.
Паоло построил свой гараж рядом с их старым домом, и взрыв, который произошел, когда он сел в свой грузовичок и включил зажигание, произвел чудовищные разрушения. Между двумя сгоревшими дотла бензиновыми колонками лежала груда искореженного металла, в том числе радиатор, два колеса, бампер и номерной знак, подобранные на дворах и снятые с крыш, куда их забросило взрывом. К этим остаткам грузовичка был прислонен венок из нескольких сотен желтеющих лилий. Дом почернел от пожара, а его единственное на первом этаже окно было выбито. Балкончик сейчас убрали пальмовыми ветками, перевитыми крепом, а широкие ленты черного атласа с белыми буквами «Паоло» прикрепили в виде гигантского креста над фасадом, отчего создавалось впечатление, будто смерть заколотила дом.
— Дон К, разрешил похороны и велел, чтоб все было по первому разряду, — сказал Фоска. — Мы заказали гроб из тикового дерева. Было бы хорошо, если бы вы могли взглянуть в последний раз на брата, но гроб пришлось забить. Вы, конечно, знаете почему.
Марк знал. При таких трагедиях, когда от жертвы почти ничего не оставалось, похоронная фирма из Палермо присылала манекен, и этот манекен, одетый в лучший костюм умершего, с наклеенной на лицо увеличенной фотографией, клали в гроб. Б таких случаях гроб не принято было держать открытым.
— Мы раздобыли около тысячи лилий и привезли трех плакальщиц, — сказал Фоска. — В наши дни их не сыщешь. Они обычно отказываются ехать в глухие места, если не прикатишь за ними на шикарном автомобиле и не пообещаешь трехразовое питание. Мы с ног сбились, пока их нашли.
Марк вышел из машины и огляделся. В домах возле окон стояли неподвижные фигуры с накрытой чем-то головой, чтобы не видно было лица, а впереди, на краю деревни, ожидал старенький катафалк, вокруг которого в глубоком молчании стояли те, кому предстояло нести гроб, а также три женщины, нанятые Фоской, — они должны были рвать на себе одежду и причитать. Такого рода драматическое представление деревенский житель едва ли мог надеяться увидеть более одного-двух раз в жизни; обычай предписывал точное выполнение церемонии, в которой каждому актеру была отведена своя роль и в которой сейчас главным действующим лицом был Марк. По правилам следовало делать вид, будто убитый умер в результате естественных причин, — лишь в самом конце одна из плакальщиц сообщит о том, что он явился жертвой вендетты.
Знатные люди деревни подошли пожать руку Марку и выразить соболезнование. Сначала им завладел маленький священник с птичьим личиком; за ним следовал молодой учитель, затем владелец цементного завода, потом член Общества чести с лицом, похожим на тотемный столб американских индейцев, а за ним целая толпа бакалейщиков и мясников, составлявших местную буржуазию. На какое-то мгновение Марку показалось, что среди них мелькнуло лицо человека, которого он видел в магазине готового платья.
Они гуськом вошли в дом и заняли места вокруг гроба, стоявшего на постаменте под грудой венков. Даже дом казался теперь незнакомым; Паоло пристроил эту комнату, потратив все свои сбережения на то, чтобы набить ее дешевой полированной мебелью. Между треснутыми зеркалами висела старая фотография. Увядающие лилии наполняли комнату острым запахом; с ним смешивался затхлый запах одежды, которую обычно держат в сундуках и вынимают, чтобы проветрить, только по торжественным случаям.
Священник проблеял молитву по-латыни, а затем главная плакальщица Мария Ла Скадута — эпилептичка с мужеподобным лицом, щеками, изрытыми оспой, и низким лающим голосом, который начал делать ей имя на палермском телевидении, — принялась причитать. Никто не понимал, что она говорит, так как она декламировала старинную похоронную оду, не имевшую никакого отношения ни к обстоятельствам жизни Паоло, ни к тому, как он умер. Старинные слова она произносила не правильно, искажая их до такой степени, что они теряли значение, и, хотя это была скорее какая-то тарабарщина, аудитория нервно реагировала на ритм и модуляции ее голоса.
Когда подошло время объявить, что Паоло был убит, люди уже находились на грани истерии. Ла Скадуте, умудрившейся забыть имя убийцы, шепотом его подсказали, после чего она откинула назад голову и завыла: «Джузеппе Джентиле. Era lui chi ha mandatu i sicariu»[31]. Раздались крики ужаса и удивления. Одна из помощниц с громким воплем упала на руки человеку из Общества чести, симулируя обморок; другая, стеная, осторожно царапнула себя по щеке, так что появилась капелька крови. Маленький священник в знак утешения положил руку на плечо Марка и процитировал стих о смирении из Книги Екклесиаста. Затем все вышли на улицу.
Старый катафалк задним ходом подъехал к положенному месту, носильщики вынесли гроб и вкатили его внутрь, затем завалили крышу машины венками. Водитель во фраке и в черных очках, покрыв черным бархатом колени, включил мотор и поставил катафалк позади старенького предводителя братского ордена святого Рокко, который с барабаном в руках ждал, чтобы возглавить процессию. За ним должны были последовать священник и служки, несущие изображение святого, а за ними — мальчики, брызгающие святой водой.
По сигналу священника затрещала барабанная дробь, катафалк попятился, потом рванулся вперед, и три плакальщицы начали корчиться и выть. Марк шел один, за ним трусцой по пыли следовали Фоска и достопочтенные обитатели Кампамаро по шесть человек в ряд. Длинный хвост рабочих с цементного завода, которым местный лидер Общества чести велел присутствовать, да горстка издольщиков и пастухов замыкали шествие.
Глаза Марка были устремлены на гроб под пурпурным бархатным покровом, с которого свешивался черный шнур с кистью. Того, который раньше назывался его братом, в гробу не было, на кладбище несли куклу в новом шелковом белье и в парадном костюме Паоло. Это знали все, но считали несущественным, потому что, согласно народным верованиям, кисть на черном шнуре олицетворяла душу умершего, которая сейчас здесь присутствовала и которая освободится только после захоронения. Через несколько минут, когда гроб начнут опускать в могилу, наступит самый драматический момент похорон — Марк должен будет в присутствии толпы молча, без единого лишнего жеста взять эту кисть и принять тем самым на себя все обязательства вендетты. В этом отношении деревня Кампамаро не перебралась в век пепси-колы и кофеварки «эспрессо».