В этом кресле с ничтожными заплатками и расположилось тело Сиделкина на долгие времена раздумий о пустом. Так это тело и просидело в нём, обессилевшее, обмякшее, отдаваясь в каждой клетке колющей дрожью мышц, пока не стало поздно.
Ночь уже застыла плотной пеленой вокруг панельки, реки, деревьев. И пелена была столь сильна, столь удушающе действовала она на всё вокруг, что, казалось, будто это не ночная дымка, а глыба льда, в которой вдруг застыло всё происходящее.
Свет в квартире Сиделкина не горел – дымчатый ночной лёд покрыл и выключатель от торшера с ободранными кисточками и дырявым абажуром, потрескивая холодом. Горела только сигарета маленьким красным огоньком.
Зашёл бы кто в эту комнату с креслом посередине, увидел бы бессильное тело на залатанном кресле и огонь от сигареты, испускавшей тонкую струйку дыма. Непременно бы тот ощутил и запах дыма через глыбу льда и луну бы увидел. И страшно жаль бы стало Сиделкина, что он не видит сейчас замочной скважины, лифта, деревьев, прозрачных людей, речки, которые освещались светом луны за его спиной, за дверью квартиры в панельке.
А свет луны горел внутри льда, но чувств в замёрзшем Сиделкине и этот свет не всколыхнул, будто глаза остекленели, оледенели. Мыслями он был с сигаретой, со сладким кофе без молока и без сахара, с лифтом, который ещё три часа назад отвечал взаимностью. И плавал, и плавал он в мыслях пустых. И думал, и думал о том, что было всего лишь каких-то три часа назад, не замечая остекленевшим взглядом всё вокруг в свете луны, плавая в глыбе льда.
И он всё сидел и сидел, думал о пустом, об ушедшем. А утро всё не наступало.