- Турвонко! Ты ли это? - изумленно воскликнул Кирша и вскочил на ноги.
- Был Турвонт, а теперь старец Теренька, - отвечал чернец с огненными волосами.
- Турвонко, а и впрямь, братцы, Турвонт! Ай-ай! - закричали многие из стрельцов.
- Что с ним? Посхимился? Вот притча!
Все обступили пришельца, глядели на него, как на выходца с того света.
Бабы боязливо жались, держась в сторонке.
- Хорошо ли дьяволу служите, стрельцы? - повторил свой вопрос огненный чернец, глядя на своих бывших товарищей.
- Гуляем, братец, что ж! Ноне праздник, первый Спас, - как бы оправдывался Кирша пьяноватым голосом. - Спас на дворе, и гуляем.
- Хорошо спасенье...
- Чем дурно? Выпей и ты.
- А святую обитель разорять, коли и это хорошо? - спросил чернец, оглядываясь на монастырь.
- Мы их не разоряем, - оправдывался Кирша. - Вольно ж им великому государю грубить!
- А в чем их грубство?
- Молиться не хотят по новине.
- А! Так это у вас грубство? А сам ты по новине молишься?
Кирша замялся. Он сам чувствовал, что никак не может совладать с этой новиной: как забудется только на "Отче наше" либо на "Богородице", так у него два середние перста-то и топырятся вперед, а большой палец сам книзу гнется... "Тьфу ты лядина!" - так, бывало, и плюнет с досады.
- Да как это ты, Турвонушко, чернецом стал? - спросил он, не отвечая на вопрос рыжего. - И как тебя сюда занесло? Вить ты повез с Москвы в Пустозерск протопопа Аввакума.
- Повез, был грех. А он ноне сам меня, светик, на себе к спасенью везет, - отвечал рыжий.
Стрельцы, видимо, поражены были внушительной наружностью своего прежнего товарища и однокорытника. Вериги заметно звенели на нем, хотя глухо, при каждом движении, словно на цепной собаке. На лице и в особенности в глазах виделось что-то такое новое и страшное, что делало его совершенно другим человеком, человеком не от мира сего, не жильцом на свете.
Пир разрушен был, не пировалось как-то при виде этого выходца из другого мира: необычайная воля, проявляющаяся в человеке в той или иной форме, неотразимо действует на других, покоряет их, заставляя цепенеть их волю и совесть. Всякому кажется, что это он за него сделал, и это сознание свербит на совести, саднит болью и ноет на сердце... "Это он за меня, за всех нас..."
- Послушайте, стрельцы! Слушайте, православные! - начал огненный чернец, окидывая всех своими горячими глазами. - Вас обманом привели сюда. Статочное ли дело, монастырь разорять, да еще какой монастырь! Первый на Руси, которого нет святее во всем Московском государстве. Коли бы вы пошли на Троицу-Сергия, коли бы вас повели на него? А?
Стрельцы молчали, испуганно поглядывая друг на друга.
- Сказывайте: пошли бы?
- Нет, не пошли бы, - робко отвечали некоторые.
- Все это дело Никона, - продолжал чернец, - он смуту чинит во всей земле, он обвел колдовством великого государя. Да ведомо ли государю, что вы здесь добываете святую обитель? (И он указал на церкви, глядевшие из-за стен монастыря: стрельцы испуганно оглянулись на них.) И вы стреляете по крестам! Вы по Богородице ядрами мечете. Али вы бусурмане? Али на вас креста нету?
Стрельцы, казалось, не смели глаз поднять. Страстная речь бывшего товарища смущала их, а пьяная совесть оказалась еще более податливою. Всем стало стыдно. Иные из них готовы были заплакать, как плачут пьяные: не сам плачет человек, а вино, размягчившее его.
- Что вы смотрите на воеводу? - продолжал страшный чернец. - Он заодно с Никоном... Свяжите его, злодея, да и по домам...
- Меня... связать? - раздался вдруг всем знакомый голос.
Стрельцы окаменели. Это был сам воевода. Он вошел в круг, бледный, с трясущимися губами, но твердой поступью. Рука его держалась за рукоятку сабли. Стрельцы расступились, как трава от ветру.
- Га! - захрипел воевода. - Вон они что затеяли! Воеводу вязать!.. Ты кто таков, сказывай! - накинулся он на чернеца. - Сказывай, каков человек?
- Сам видишь, - спокойно отвечал чернец.
- Имя сказывай. Именем кто?
- Мое имя у Бога записано, не прочтешь.
- А! Знаю! Ты из этой волчьей ямы. - И воевода указал на монастырь. Почто пришел сюда? За каким дурном?
- За твоей головой.
Воевода порывисто выхватил саблю из ножен и замахнулся на огненную голову.
- Вот я тебя, вора!.. Взять его!
Стрельцы испуганно топтались на месте, но не двигались вперед.
- Вам говорю! Вяжите вора!
То же топтанье на месте. Воевода оглядел толпу, и глаза его остановились на Кирше, который стоял понуря голову и тяжело дышал.
- Кирша! Возьми его, вора.
Кирша нерешительно сделал шаг вперед.
- Что меня брать? Я сам пришел, - сказал чернец, - своею волею пришел, так не боюсь тебя.
Этот ответ озадачил воеводу. Действительно, человек сам пришел, не побоялся ни стрельцов, ни его. Тут что-нибудь да не так. Воевода задумался.
- Так чего ж тебе надобно? - спросил он, наконец.
- Того, чего у тебя нет, а ты дать можешь, - был ответ.
Воевода не понимал этого загадочного ответа.
- Чего у меня нету и что я могу дать? - переспросил он.
- Воистину так.
- Что ж это такое, чего у меня нету и что я могу дать?
- Венец.
- Венец? Какой венец?
- Нетленный.
Воевода отступил назад. Стрельцы невольно переглянулись. Воевода чутьем угадывал, по порывистому дыханью стрельцов, которое слышно было, чувствовал, что власть ускользает из его рук. Чего доброго, стрельцы свяжут его и головою выдадут мятежникам, а то и сами расправятся. Ему казалось, что он стоит на льду, среди глубокого озера, и тонкий лед гнется и хрустит, зловеще кракает под ногами. Надо скорее сойти с опасного места, хоть ползком: надо во что бы то ни стало выйти из этого острого положения.
- Я пришел сюда по указу великого государя, его царского величества! - громко сказал он, оглядывая всю толпу и подходя к чернецу все с тою же обнаженною саблею.
- Его царское величество не указывал разорять монастырей, - так же громко перебил его чернец.
- Молчать, вор! - закричал воевода, подымая саблю.
- Вор тот, кто монастыри разоряет... Его царское величество не указывал тремя персты креститься.
- Врешь, его царское величество указал, и освещенный собор приговорил.
Чернец повел своими горячими глазами по толпе.
- Не слушайте его, православные! - закричал он. - Он говорит затейно... Вот как креститесь!