- Не плачь, Иринеюшко... не плачь, княжич, - всхлипывала она сама.
Иринеюшка заплакал еще сильнее.
- Княжич, голубчик, не плачь!
И девушка гладила волнистую голову юноши. Тот не унимался, а, напротив, почувствовав ласку, услыхав участные слова, уткнулся лицом в колени и плакал навзрыд, как бы силясь вылить всю размягченную посторонним участием душу. Слезы брызнули и у Оленушки.
- Господи! Да что ж это такое! - всплакалась она, силясь приподнять голову юноши.
Тот продолжал качать головой, как бы от нестерпимой боли, и не переставал плакать. Оленушка припала к нему лицом и обхватила его.
- Княжич мой! Родненький! Не надо! Не надо, миленький! - страстно молила она.
Он приподнял голову, не отнимая мокрых пальцев от лица. Девушка обвилась руками вокруг его шеи, прижалась лицом к его лицу и в забытьи шептала, целуя его руки и щеки: "Милый! Дорогой! Братец мой!"
Она не заметила в этом страстном порыве жалости, как его руки отнялись от лица и обвились вокруг девушки, а горячие губы бессознательно соединились... "Сестрица! Оля моя! Ягодка!" "Братец мой! Княжинька!" - И губы снова сливались, слова замирали...
- Ну, вот! - как бы опомнилась Оленушка, вся красная. - Вот теперь ты не плачешь! Ах, как я рада!.. Знаешь что?
Иринеюшка смотрел на нее молча и, казалось, ничего не понимал.
- Знаешь что? - торопливо, радостно захлебываясь, говорила Оленушка. - Когда ты будешь совсем большой... который тебе год теперь? спросила она, перебивая себя.
- Шестнадцатый, - машинально отвечал Иринеюшка.
- А мне уже семнадцать, я старше... Так вот, как ты вырастешь совсем большой, так тогда возьми и уйди из монастыря... Да, уйдешь?
Иринеюшка молча покачал головой.
- Отчего же? А?
- Нельзя... Монастырь что гроб.
- Ну, вот еще!.. А то княжич, княжой сын, и кошелки плетет, ах!
И Оленушка звонко и весело расхохоталась. Иринеюшка молча любовался ею. Оленушка вдруг подошла к нему и стала играть его шелковыми волосами.
- Ишь, словно у девочки коса... Ах, как смешно! - болтала она. - Дай я тебе заплету ее и свою ленту вплету в косу, вот и будешь княжна, княженецка дочь, ах!
И она повернула его за плечи и стала плести ему косы. Иринеюшка невольно повиновался шалунье.
Черная коса была вмиг заплетена.
- Вот так-ту... уж какая большая коса-косынька!.. А теперь ленту надоть... - И она выплела алую ярославскую ленту из своей косы и вплела ее в косу Иринеюшке.
- Ах, как хорошо! - Она повернула его к себе лицом. - Ах, какая хорошенькая девочка! Ах, княжецкая дочь!
Иринеюшка не шевелился, он стоял как очарованный.
- Ну, что ж ты молчишь, царевна Несмеяна! - приставала к нему Оленушка. - Ну! Покачай меня.
И она, взяв его за плечи, подвела к качелям:
- На, держи, а я сяду.
Усевшись на дубовое сиденье и ухватившись руками за веревки, она вдруг зачастила тоненьким голоском:
Ох и токи-точки,
Уж и дайте лучки
На баране клочки,
Перебить клочки
На полсточки,
На подметочки.
И вдруг весело засмеялась:
- Качай же! Ну! Княженецка дочь, ну, живо!
Иринеюшка повиновался: он качнул ее раз, два, в третий сильнее и отошел в сторону... Оленушка взвилась, весело сверкая глазами...
- Ай да дедушка Протасьюшка! Ай да миленький... Еще, еще, шибче, поддай!
В это время из-за сушил показалась черная скуфейка и острая седая бороденка старца Протасия. При виде смеющегося личика Оленушки старые, запавшие, но все еще плутоватые глазки старца блеснули добротою, и он, не желая испугать ребят и помешать их забаве, снова юркнул за сушилы.
- Еще, еще, миленький княжич! - настаивала Оленушка.
Иринеюшка снова поддал. Размах делался все шире и шире. Оленушка взлетала до самой перекладины. В воздухе раздувался подол ее сарафана да мелькали малиновые черевички да белые икорки в чулочках.
- Душечка! Еще выше! Я хочу, чтобы голова закружилась! - умоляла она.
Иринеюшка, весь пунцовый от натуги, со всего размаху толкал летающую мимо него доску, и Оленушка взвивалась все выше и выше.
- Ох, хорошо! Ох, как хорошо! Еще!
- Будет, страшно...
- Нет, еще! Сердце замирает...
- Упадешь, убьешься.
- Ох, я словно в раю... голова кружится... Ох, ох, падаю... - она была бледна...
Иринеюшка схватился за доску, но она увлекла его, и он упал на землю. Сила размаха, однако, ослабела. Иринеюшка вскочил с земли и снова ухватился за доску. На этот раз он остановил ее и только хотел помочь Оленушке встать, как она без чувств упала ему на грудь. Он обхватил ее и вместе с нею опустился наземь. Голова ее упала к нему на плечо...
- Оленушка! Что с тобой! Милая!
Она не отвечала. Юноша поднял ее голову и, увидав закрытые глаза девушки, бессознательно припал губами к ее холодным губам...
- Душечка! Оленушка! Ох, Господи! Она умерла! - с ужасом вскричал он, опуская на траву тело девушки.
- Кто умер? Ах! - раздался сзади чей-то испуганный голос.
Иринеюшка вздрогнул, перед ним стоял Спиря-юродивый - бледный, испуганный.
- Что это! Это ты ее! - вскрикнул он не своим голосом. - Что ты с нею сделал?
- Это не я... нет, убей меня Бог, не я... она сама... она высоко качалась...
- Упала? Убилась?
- Нет... сомлела...
Юноша приблизил свое лицо к самому лицу девушки, ломая руки.
- Оленушка! Оленушка!
- Ты убил ее, окаянный, - хрипло проговорил юродивый, становясь на колени. - Ты убил ее!
- ...Нету, нет! Я сама...
Это Оленушка: она открыла глаза и, встретив взгляд наклонившегося к ней Иринеюшки, обвилась руками вокруг его шеи...
- Это не ты, не ты, я сама... Мне ничего, милый мой княжич!
Приподнявшись немного, она увидела юродивого.
- Дедушка! Миленький! Не сердись, я не убилась... Он, он ничегошеньки не виноват...
Юродивый быстро перекрестил ее, но, увидав ленту в косе у Иринеюшки, невольно улыбнулся и покачал головой.
- Ах вы, дурачки мои, дурачки, и сердиться-ту на вас нельзя... Как есть дети, - пробормотал он и махнул рукой.
Между тем из окна поварни за всем этим давно наблюдали два черных, блестящих глаза. Лицо наблюдавшего подергивалось злорадною улыбкой, а красные мясистые губы шептали: "А! Умеешь целоваться... да еще как, взасос! Ишь, смирена, недотрога! А тут, чу, "миленький, душечка, братец". То-то!.. Уж жив не буду, а достану тебя, кралю: будешь моя..."