– Да что ты можешь в этом понимать? – разозлилась я. Известный психологический казус – жертва, с пеной у рта защищающая своих губителей.
– Ладно, пойду я.
На прощание Донецкий вдруг ни с того ни с сего поцеловал мне руку – кончики пальцев, исколотые иглой. Не знаю, что на него нашло, – видимо, так действует на мужчин обстановка нашей забитой антиквариатом и хрусталем, несколько старомодной квартиры.
Данила Донецкий ушел – загорелый, обветренный, мускулистый, с мальчишескими содранными в кровь коленками и взглядом взрослого мужчины. А я, как и хотела, осталась со своими подъюбниками наедине. Работа почему-то не клеилась. Строчка шла криво, нитка путалась и рвалась, а в голову с упорством профессиональных взломщиков лезли назойливые неприятные мысли. О чем я мечтаю? Чего хочу? Неужели я в свои четырнадцать лет – не самостоятельная личность, а всего лишь жалкая проекция несбывшихся надежд моих родственников? Семья, состоящая из трех сильных, самостоятельных людей и одной беспозвоночной мямли, которой все вертят как хотят.
Почему так получилось? Когда все это началось? В самом детстве, когда бабушка впервые отобрала у меня намазанный вареньем блин и, несильно шлепнув ладонью по губам, сказала, что много есть (она выразилась – «жрать») позволено только животным? Когда мне рассказывали романтичные сказки о балете, а потом отвели в училище, где на самом же на первом занятии я получила растяжение колена? В тот вечер я, запершись в своей комнате, плакала, а бабушка и ухом не вела – она сама знала, что такое физическая боль, и считала, что терпение – это в порядке вещей… Да, но бабушка-то с самого детства бредила балетом! Она-то отправилась в училище сама! Ее-то никто ни к чему не принуждал, не заставлял, не высмеивал ее слезы слабости!
А математика – ну на черта она мне сдалась? За несколько лет частных занятий я если и научилась что-то подсчитывать – так это минуты, оставшиеся до конца урока.
Я с ненавистью смотрела на груду тряпок на моем столе.
Донецкий прав. Я никто. Белое пятно на карте моей семьи. Безвольный глиняный человечек, которого, беднягу, все хотят перелепить по своему образу и подобию.
Может быть, Данила и не имел в виду ничего такого. Но наш невинный пятиминутный разговор стал катализатором, заставившим меня взбунтоваться. Наверное, другая девушка сделала бы такое гораздо раньше. Но мой первый бунт состоялся в четырнадцать – зато какой это был бунт!
Я упаковала недошитую юбку в пакет – пускай ее забирает курьер. Моя преподавательница в последнее время совсем обленилась. Набрала неоплачиваемых подмастерьев, раздала им всю свою работу, да еще и смела покрикивать, поторапливая. А сама только деньги получала да попивала чаек с бельгийскими шоколадными конфетами. Придется ей сегодня самой над юбочкой попотеть.
В полиэтиленовый пакет я сложила полотенце, крем от загара, купальник. Купальник, кстати, у меня был еще тот – старенький, выцветший, немодный. Почему-то в нашей семье спорт считался уделом людей недалеких, поэтому все, имеющее хоть какое-то к нему отношение, покупалось крайне неохотно. Бутылка воды. Яблоко. Книга. Мне было так весело и тревожно, что все внутренности, казалось, вибрировали.
Бабушка наконец заметила неладное:
– Глаша, ты куда?
– На Медвежьи озера, – честно ответила я, – все мои одноклассники уехали загорать и купаться. Если потороплюсь, успею их на автовокзале догнать.
Она удивленно округлила глаза, пытаясь осмыслить услышанное. Никогда, никогда, никогда я ей не перечила! Если и урывала кусочек неоговоренного удовольствия, то тайком, прикрываясь какой-нибудь невинной ложью.
– А юбка? – Даже ее голос изменился, по-старушечьи задребезжал. – Неужели ты так быстро закончила? Нахалтурила, что ли?
– А юбку я дошивать вообще не буду. Надоело! Шитье – это не мое. Пусть забирает, как есть.
– Аглая…
Но было поздно – я застегивала босоножки. Сбегая по лестнице вниз, я слышала несущиеся вслед угрозы. Бабушкин пошатнувшийся было голос снова набрал привычную полноту оттенков и красок. В тот день я чувствовала себя как ветреница, впервые хлебнувшая шампанского и задыхающаяся синтетической радостью и пусть ложным, но таким дурманящим ощущением собственного могущества. Мобильные телефоны тогда еще не были особенно в ходу, так что на нервы мне никто не действовал. В здании Щелковского автовокзала я увидела толпу своих одноклассников.
Подошла к Донецкому.
– А вот и я.
Тот удивился:
– Аглая? Но мне показалось…
– А я передумала. Ты прав – у меня была не жизнь, а тюрьма. Теперь все будет по-другому.