«Что значит – все?»
«Все, – повторила Олечка, – добро пожаловать в среднестатистическую жизнь, baby! Ты беременеешь, тихо и методично толстеешь, он меняет работу и начинает копить на холодильник класса люкс. Потом тебе достаются бессонные ночи и памперсы, а ему – пахота от и до в унылом офисе, а по субботам – пиво в спортивном баре, раз в год вы загораете в Анталии, к сорока годам покупаете бревенчатый домик на свежем воздухе…»
«Ну а что плохого-то? При условии что вы любите друг друга? Бревенчатый домик, картины, ребенок от любимого мужчины, иногда – море…»
«Ты правда не понимаешь?» – уставилась на меня Олечка.
Так получилось, что я стала одной из последних, с кем она прервала отношения. Я помотала головой.
«Ну… Эх, да что там…» – Она быстро попрощалась, сославшись на мифические дела.
Музыканту по прозвищу Штырь хватило недели, чтобы с мощью внезапного урагана разрушить ее жизнь. Олечка остригла свои мягкие русые волосы, выкрасила то, что от них осталось, в ядовито-зеленый цвет, проколола уши, ноздрю, бровь и сосок, продала почти все свои картины, а то, что не хотели покупать, отволокла на помойку… Запустила в мастерскую пахнущих потом и пивом отвратительных друзей Штыря. Мимоходом объявила архитектору Сереже о том, что между ними все кончено. Бедняга так и не понял, что произошло, с букетом тюльпанов он сутками болтался под ее окнами, а когда увидел, во что за считаные дни превратилась его возлюбленная, долго рыдал на плече у дядя Ванечки…
Из всеми обожаемого человека Олечка превратилась в отверженную, с которой никто не хотел иметь дела. А она и не переживала – неведомая свобода оказалась острой на вкус.
«Зачем мне друзья, которые не хотят меня понять, – говорила она мне, – которые любят не меня саму, а мой образ, ими же созданный».
«Это тебя Штырь научил?» – вздыхала я. Олечку было жалко до слез.
«Ну да, – с вызовом отвечала экс-тихоня, – мы много разговариваем. За последние дни в моих глазах словно мир перевернулся. Я смотрю на вещи совсем по-другому».
«Глазами алкоголика, три года отсидевшего за мелкое хулиганство, не знающего, кто такой
Бродский и не толстеющего от пива, потому что лучшая диета – это героин?» – с сарказмом уточнила я.
«Ну вот и ты туда же! – Ее взгляд остекленел. – Лучше ты ко мне больше не подходи! Вот увидишь, пройдет время – и я… я…»
Внятно закончить фразу она так и не смогла. Хлебнувшая пьянящей свободы, Олечка, вероятно, рисовала будущее размашистыми яркими мазками – только то был не понятный простой пейзаж, а исполненное намеков полотно абстракциониста. Олечка на что-то надеялась, во что-то верила, но вот во что именно – сама не понимала.
Что ж, время прошло. Не так уж много времени – года полтора. Штырь переехал в арбатскую «однушку», от соседей посыпались жалобы участковому. Тихая мастерская превратилась в притон, где ночи напролет гремел рок, пахло травкой и куда захаживали личности с таким душераздирающим экстерьером, что Олечкины соседи боялись выходить из своих квартир. Саму Олю тоже было не узнать: она еще больше похудела, почернела и даже в тридцатиградусную жару зябко куталась в старый шерстяной свитер. Она ни с кем не здоровалась, мало бывала на улице, и пахло от нее блевотиной и почему-то кошачьей мочой. А потом в квартире стало тихо – все, включая Штыря, в один момент куда-то сгинули. В память о них остались только расставленные по подъезду банки с окурками. Соседи не сразу поняли, что произошло. Сначала даже радовались и переговаривались между собой: наконец-то поняла, образумилась. А когда почувствовали этот запах… Олечка пролежала в пустой квартире десять дней. Мрачные санитары, морща нос, мимоходом объяснили: передозировка.
Так Олечка наконец обрела ту обрисованную неясными штрихами свободу, о которой столь храбро мечтала…
Был еще в моей жизни Денис. Золотая молодежь. Субтильный юноша в джинсах Evisu и мокасинах Prada. Папа – президент банка, мама – бывшая манекенщица, Мисс чего-то там, с возрастом и рождением сына ничуть не растерявшая своей свежести. Казалось бы, живи и радуйся, переезжай из Infiniti в Галерею, суй свою безлимитную визитку продавцам в обмен на лебезящее уважение, запивай фуа-гра вином Шато Мутон Ротшильд, этикетки к которому рисовали прославленные художники, включая Кандинского и Дали. Но, как это часто бывает с божками мира потребления, в какой-то момент Денису стало скучно: распаковав только что купленные часы Breitling за двести тысяч рублей, он понял, что жизнь – дерьмо. Ему захотелось свободы.
В то время как раз показывали фильм «Одиннадцать друзей Оушена». Денис сводил на него всех девушек, с которыми в тот момент имел дело, в общей сложности посмотрев на великое ограбление тридцать восемь раз. Еще на пятом по счету просмотре в его голове сформировался чудовищный по своей нелепости план. Денис решил стать знаменитым аферистом, слава о котором будет греметь на весь мир. Он прощупывал всех своих друзей-бездельников на предмет – а не хочет ли кто грабануть банк? Друзья сначала думали, что он шутит, потом – что он конкретно подсел на кокаин. Не найдя компании, Денис решил, что надо начать хоть с чего-то, и в традициях малобюджетного детектива напал на табачный киоск с газовым пистолетом и чулком на голове. Ему не нужны были деньги, все делалось ради принципа – доказать себе самому: у меня получится, я смогу. Через пятнадцать минут после ограбления его задержал милицейский патруль. Папа-миллионер, конечно, откупил непутевого. Он до сих пор проходит, как сейчас говорят, «курс психологической реабилитации в модной клинике», а на самом деле банально гниет в психушке. А ведь поди же ты… о свободе мечтал!