Свидетельства жизни ее мужа находились повсюду. Ганс Лебер был выдающимся деятелем коммунистической партии Германии, отказывался здороваться нацистским приветствием и писал для газеты «Красное знамя». После поджога рейхстага и суда в Лейпциге начались преследования. Чернорубашечники нападали на редакции газет, разбивали пишущие и копировальные машины, забирали материалы. Компартия попала под запрет, но Ганс Лебер продолжал работать.
— «Легко назваться коммунистом, если за это не нужно пролить ни капли крови, — говаривал он. — Вы только тогда осознаете, во что действительно верите, когда встанете на защиту своей веры», — вспоминала его слова Сибилла.
На стенах висели плакаты с изображением мученика Лебера. Он был представлен пионером свободы, шагающим во главе бесконечных колонн новообращенных, тянущихся из мрачных грозовых туч фашизма и капитализма к занимающейся заре коммунизма.
— Муж умер в апреле 1933 года так же, как жил — борцом в войне за рабочий класс.
— Вы должны им очень гордиться.
— Теперь все не так, как раньше. Плохие коммунисты будут всегда, как и несознательные священники. Выход один — отринуть все, что мешает, и держаться истинных идеалов.
Сидни не был уверен, что согласен с ее словами, но старался поддержать разговор.
— Надо заменить плохую веру хорошими людьми.
— Именно.
— Пусть даже нам не удастся достигнуть цели.
— Что легче: быть хорошим коммунистом или хорошим христианином? — спросила Хильдегарда.
Мать откинулась в своем любимом кресле.
— Коммунизм — для мира здешнего, христианство — для иного. У меня две веры.
Сидни понимал, что Сибилла Лебер была и, наверное, остается грозной женщиной. А затем вспомнил, что сказала ему мать в ответ на остроумное высказывание Алека Чемберса: «Я бы на твоем месте, сын, не принимала совет отца серьезно. Ничто не может вывести женщину из себя так сильно, как замечание, что она превращается в собственную мать».
Подали ужин, и Сибилла Лебер объяснила, что есть много и хорошо — часть коммунистической идеологии. Ее не слишком интересовало, кто такой Сидни и зачем он пожаловал. В ее глазах он был всего лишь слушателем, которому она могла рассказать о своей жизни и политических взглядах. Сибилла даже не спрашивала о его недавних испытаниях, наверное искренне считая, что в аресте кристально невинного священника по подозрению в шпионаже нет ничего зазорного.
На десерт Хильдегарда подала роте грютце — варенье из красных ягод с ванильным заварным кремом.
— Специально для вас, поскольку сейчас лето. Обычно мы ограничиваемся одним блюдом.
— Весьма польщен, — отозвался Сидни.
Хильдегарда положила руку ему на плечо:
— Заслужил.
Сибилла напомнила гостю, что Карл Маркс был немцем.
— Страшное выдалось для Германии столетие, — произнесла она, слизывая с ложки роте грютце. — Но у нас еще есть время возродиться. Из ужасов национал-социализма вспыхнет очистительный огонь революционного равенства.
После ужина Хильдегарда села поиграть на фортепьяно, а мать продолжила беседу. Она сообщила Сидни, что Лейпциг был родиной этого музыкального инструмента. Первое фортепьяно было сделано в 1726 году Бартоломео Кристофори, а в начале века компания Циммермана стала крупнейшей в Европе и выпускала двенадцать тысяч инструментов в год.
— Это фортепьяно было всегда моим любимым, — объяснила Хильдегарда. — Очень подходит для музыки Баха.
— Я думал, твое пианино в Берлине, — удивился Сидни.
— То взято напрокат.
Она исполняла партиту си-бемоль мажор Баха — знала, что это любимое произведение Сидни, играла его в одну из первых встреч после того, как они познакомились. Он внимательно слушал, а затем спросил:
— Каким должен быть инструмент, чтобы он подходил для музыки Баха?
— Чувственным, отзывчивым, но немного напряженным. — Пальцы Хильдегарды бегали по клавиатуре так легко, что никто бы не заметил, какая сила заключена в ее руках. — Немного похожим на тебя, Сидни.
— Правда?
— Не смущайся. Я сказала тебе комплимент. Что плохого?
— Не привык к комплиментам.
— Привыкай. Может, еще услышишь от меня. — Хильдегарда рассмеялась.
— Warum lachen Sie?[13] — спросила Сибилла Лебер.
— Es ist nichts[14], — ответила дочь.
Сидни слушал игру Хильдегарды, любовался сосредоточенным выражением ее лица, и это было подобием молитвы.