В Софи его всегда восхищала и одновременно пугала удивительная способность с молниеносной быстротой проанализировать массу обстоятельств и факторов и извлечь из них то единственное, что соответствовало ее интересам. Она умела, не моргнув глазом, разобраться в куче противоречий и дать им обоснование: «Причиной этого является то, а это произошло потому, что… это должно было случиться так, а не иначе…»
Стремление к порядку преодолевало все возникавшие на ее пути препятствия. Вот и сейчас тоже Софи не позволила себе устроить ему сцену. Наоборот. Как муравей в растревоженном муравейнике, она сразу же инстинктивно начала искать средства для укрепления своих наиболее слабых позиций, отбрасывая то, что все равно не сумела бы отвоевать. Не отпустить его она не сможет, это она знала и уже заранее вычеркнула его отлучку из совместной жизни. Рейнир еще не успел покинуть дом, как уже перестал существовать для Софи на весь тот отрезок времени, который собирался провести без нее. Она всегда жила только в будущем, только в том измерении, в каком он появится вновь. Время между его отъездом и возвращением как бы вычеркивалось из календаря. Софи обернулась. Лицо ее было натянутым и бесстрастным, словно и не лицо, а забрало рыцарского шлема. В эту минуту она показалась ему величественной, чуть ли не королевой. Он едва не уступил желанию отменить поездку, но не сделал этого, понимая, что уж тогда-то ему придется капитулировать окончательно и бесповоротно.
— Но машину я тебе не дам, — сказала Софи. — Она нужна мне и детям. Машина нужна нам самим.
Вспоминая этот разговор, Рейнир поддел ногой камень и перебросил его через дорогу. Значит, пока он не отнимает у семьи автомобиль, Софи не склонна принимать его эскападу всерьез. Кстати, в Рубе у бензоколонки он хотел попросить механика проверить мотор. Слова эти готовы были сорваться с его губ, пока в машину заливали горючее, и все же из чувства беспокойства и неуверенности он их не произнес, а задним числом начал оправдываться: механик на заправочной был, видите ли, очень хмурым, да и во всем городе царила гнетущая, враждебная атмосфера…
Марта проснулась. Вся мокрая от пота, разбитая от долгого лежанья на твердой земле, она старалась сообразить, где находится и сколько сейчас времени. Ей приснилось, что она плачет. Из-за чего, она не помнила, но сейчас слышала плач уже не во сне, а наяву: детское хныканье перемежалось с жалобными стонами. Все еще во власти сна и не меняя неудобной позы, она прислушивалась к стрекотанью кузнечиков и тягучим сонным голосам деревни. Марта лежала в тени, сквозь листву проглядывало небо, отливавшее металлическим блеском. Ветер нес прелый запах сена, навоза, стоячей воды. В кустах что-то зашуршало, и там, откуда только что слышался плач, кто-то заговорил хриплым голосом, отрывисто и настойчиво. Марта узнала голос парня в синей майке, которого заметила во дворе Марешалей. Он разговаривал с женщиной.
— Не накроют меня.
— Я так за тебя боюсь!
— Нет у них столько жандармов, чтобы меня разыскать.
— Кто-нибудь возьмет да выдаст!
«Это, конечно, та молодая женщина с робкими глазами, — подумала Марта. — Говорит тихо, почти нельзя расслышать». Женщина продолжала приглушенно всхлипывать, очевидно, уткнулась во что-то лицом. Продолжая лежать неподвижно и оставаясь невидимой, Марта мысленно воссоздавала картину любовного свидания. Они, наверное, обнимались, искали друг в друге опору, беспомощно утешали один другого. Слезы медленно текли из глаз Марты и катились по щекам. Боясь пошевелиться, она затаила дыхание.
Когда в прошлом отношения между ней и Рейниром зашли так далеко, что совместная жизнь уже казалась необходимой и неизбежной, Марта стала подыскивать другую комнату. Нашла в конце концов подходящую на отдаленном канале в доме, перестроенном из пакгауза. Она сама побелила стены, покрасила морилкой пол и почти полностью истратила свое жалованье на мебель и занавески. Все ее имущество состояло из книг, одежды и разномастной посуды: сковородок, кастрюль, тарелок, чашек и плошек. Было у нее на старой квартире несколько красочных афиш, украшавших стены. При переезде она их выбросила — оборванные по краям и выгоревшие, они не соответствовали новой цветовой гамме.