— Вижу, стряпня пришлась тебе по вкусу, — ехидно сказал Рейнир, когда они вышли покурить.
Теперь и у Марешаля, и в других домиках люди сидели за ужином, слышались громкие голоса и звон посуды. Тощие собаки метались от двери к двери, надеясь на подачку.
— А сам-то? Раз поел, значит, и спать будешь, — отпарировала Марта.
В вечерних сумерках белели лица людей, сидевших возле домов на своих венских стульях. Дети сновали взад и вперед, бегали по дороге, прыгали в кювет; кончали дневную суету птицы. Издалека послышалось пение: казалось, голоса приближаются. На мосту замерцали огоньки.
— La procession, la procession![19] — возбужденно закричали дети. Они побежали было толпой навстречу поющим, но вдруг остановились. Прозвенел колокольчик, и пение смолкло. По дороге парами шли человек тридцать детей, среди них совсем малышки, в белом, с зажженными свечами в руках, возглавлял процессию кюре, похожий на черное привидение. Было очень тихо, слышалось только позванивание четок священника, дыхание детей и топот их ножек по дороге. Молчали и люди, сидевшие возле домов. И только когда процессия отошла метров на пятьдесят от сарая Марешаля и завернула за угол, звонкое пение возобновилось.
Напряжение разрядили игравшие на обочине ребятишки, которые начали передразнивать кюре и детей со свечами.
— Venez ici![20] — крикнула ребятам одна из женщин.
— Это что, нарочно? — спросил Рейнир. — Демонстративно перестали петь, как только вошли в деревню!
— А ваши дети почему не с ними? — спросила Марта хозяйку, застывшую на крыльце. Ее лицо и руки светлыми пятнами выделялись в темноте.
— Кюре не позволяет. В Шатиньи-Леглиз народ набожный, а мы нет. Никак ему нас не перевоспитать. Да замолчи ты наконец, — прикрикнула она на стоявшую неподалеку молодую женщину, которая что-то жалобно забормотала. — Не давай им себя запугать!
— Лучше бы уж пели, так скорее сагитируешь, — засмеялся Рейнир и обнял Марту за талию.
Теперь заговорили все разом, перебивая друг друга, возле дома Марешалей собралась целая компания. Но потом женщины, размахивая руками, стали нырять в темноту, загоняли ребят спать. Вошли в дом и супруги Марешаль. Улица скоро опустела, но в домах еще велись приглушенные разговоры, и кое-где сквозь ставни пробивался слабый свет.
Марта и Рейнир остались на улице. Они были здесь лишними; на глазах у них — двух бесстрастных и недоумевающих зрителей — разыгрывался спектакль, абсолютно им непонятный, и участвовали в нем деревенские обитатели, которые, точно кошки, крались в темноте. Наконец Марта и Рейнир медленно направились к сараю.
— Соблаговолите ответить, где вам нынче будет угодно почивать? — шутливо осведомился Рейнир, убрав руку, обнимавшую Марту, так как почувствовал, что ей это прикосновение неприятно. Он продолжал болтать, бренча ключами и мелочью в кармане, нарочито беспечно, стараясь заглушить нараставшую злость. — В траве ли у дороги или возле мусорной свалки у реки с проточной водой и личным туалетом? Или предпочитаете на соломе в сарае, который, как я успел заметить, служит прибежищем для весьма симпатичных насекомых?
— А не лучше ли все-таки в машине, там ведь так уютно? — в тон ему возразила Марта. — Но прежде давай выясним наши отношения, — прибавила она запальчиво.
Рейнир открыл дверцу машины, и они устроились на заднем сиденье, в разных углах.
— Что с тобой? — заговорил Рейнир. — Стоит мне пошутить, ты тут же взрываешься. Научись хоть немного играть.
— Я и не знала, что это игра!
— Неужели?! — воскликнул Рейнир с бравадой, которая показалась Марте фальшивой. — Да вся наша жизнь не что иное, как игра. Тот, кто этого не видит и принимает ее всерьез, после дорого расплачивается. Слава богу, что жизнь — игра. И требует она всего-навсего чуточку ума и ловкости.
— Ты сам не веришь ни единому своему слову, — мягко остановила его Марта.
— Я тоже был когда-то таким, как ты. Честно говоря, совсем недавно. Тоже верил в святость всяких там ценностей, но что толку? Просто удивительно, насколько проще и легче жить, когда перестаешь принимать близко к сердцу любовь, политику, религию, культуру, мир, войну и тому подобное…
— Признайся, что ты хочешь сдаться, а потому ищешь лазейку.
— Зато уж ты тверда как сталь.
— Вовсе нет, Рейнир. Но я не играю, во всяком случае, в ту игру, какую предлагаешь ты. Я хочу знать, что между нами происходит.