Она купила хлеб, сардины, колбасу и пошла через луг обратно в Шатиньи-сюр-л’Эн. Сидевшие на скамейке возле мэрии старички молча проводили ее взглядом. Дойдя до того места, где белые колышки, несомненно, отмечали контуры игровой площадки, она поискала глазами объявление о соревнованиях. Но его не было. Двери церкви были заперты. Марта огляделась и увидела кюре, который шел ей навстречу. Трава шелестела под полами его сутаны. Это был еще молодой человек, худой как щепка, с угрюмым усталым лицом. Костлявые запястья торчали из коротковатых рукавов облачения. Когда Марта с ним заговорила, он остановился, коротко поздоровался и хмуро скользнул по ней взглядом. На ее вопрос он ответил, что соревнования, скорее всего, состоятся завтра или послезавтра.
— Жаль, завтра нас в этой деревне уже не будет, — сказала Марта только для того, чтобы вообще что-нибудь сказать, и, к превеликому удивлению, заметила, что коснулась больного вопроса.
— Деревня… — Он смерил ее недоверчивым взглядом: шутит она, что ли? — Какая это деревня? Оглянитесь вокруг! Разве вам когда-нибудь приходилось видеть такую деревню? У вас в Бельгии таких нет.
Кюре махнул рукой, и Марта увидела, что у него обкусанные ногти. «Интересно, что ему от меня надо? Чтобы я соглашалась или, наоборот, возражала?» — подумала она.
— Я из Нидерландов.
— Здесь слишком много пьют, люди не хотят работать. Ничем не интересуются, кроме лотереи и велогонок.
— И еще игры с шарами, — рискнула с улыбкой добавить Марта.
Он скривился.
— Этим занимается генерал из замка. Он теперь на пенсии. Каждый год специально приезжает из Парижа. Это его хобби, понимаете ли. Он обо всем заботится: о колышках, скамьях, о киоске с прохладительными напитками. Он и сам играет и всегда, как вы понимаете, получает почетный приз. — Кадык задвигался на жилистой, сухой шее кюре. — Он в этом замке жил ребенком, ну и привык к здешним местам, знает всех наперечет, и дома тут ему принадлежат. Когда люди развлекаются, это хорошо. Меньше жалуются на судьбу. Плохо, что здешний народ не хочет ни над чем задуматься, ничего не просит. Черствые они какие-то! Несчастливы, конечно. А кругом прямо пустыня. Высохло все. Хоть бы капельку воды… — Он внезапно протянул ей сложенные как для молитвы руки. — Un peu de grace[27]. Разве я прошу слишком много?
Дом молодежи за доками в портовом районе. Марта стала здесь работать, после того как Учебный центр распался. Три комнаты в подвальном этаже, скамьи, стулья, стол для пинг-понга, старенькое пианино. Бывшую кладовку с помощью нескольких кусков трехслойной фанеры переоборудовали в уголок для Марты, и здесь проходили беседы с глазу на глаз или в узком кругу. Тут же Марта хранила радиоприемник и библиотечные книги в захватанных обложках. Запах поношенных, промокших от дождя курток и плащей, беспорядочно навешанных в передней. Громкие голоса парней, врывавшихся сюда по вечерам в половине седьмого.
— Вытирайте копыта, черти!
— Эй, пластинки покрутим?
— Ты бы видел, что Беппи получила от своего ухажера!
— Слышь, мотоцикл-то у Яна украли!
— Юфрау, можно посильней растопить печку, а то здесь от холода околеешь?
— Скажите этим болванам, чтобы закруглялись, теперь наша очередь играть.
— Тебе-то чего? Чем занялся?
— Ну и что! Мне так нравится.
— Ладно тебе трепаться.
— Лучше не лезь.
— Ты только их послушай. Обхохочешься.
Молодые люди с бачками возле ушей, в штормовках под замшу и джинсах были по большей части ничем не примечательны и прыщавы. Иногда среди них попадались жуткие упрямцы, им что ни втолковывай, как об стенку горох; были и подростки, нахальные и крикливые, оттого что им очень хотелось казаться взрослыми. Девушки были колючие, обидчивые, с плохими зубами, слишком рано набравшиеся горького жизненного опыта. Марту поражало, с какой трогательной настойчивостью они пытались следовать подростковой моде. Развязные, шумные, с грубыми манерами, вечно хихикающие по пустякам, они нередко впадали в яростное отчаяние.
Первое время Марту втайне пугало их показное безразличие ко всему и всем на свете, но постепенно у нее возникли дружеские отношения с теми, кто составлял ядро этой непостоянной компании. Они стали частью ее жизни. Эти полуголодные, но цепкие человеческие существа помогли ей понять мир грязных улиц, лестниц и комнатушек, битком набитых взрослыми и детьми. Она мысленно ходила с ними в ателье и мастерские, где они работали, пыталась встать на их место и глядеть на мир их глазами, разгадывать их сокровенные желания. Находясь среди них, Марта ощущала вокруг себя пустоту, которую ей страстно хотелось заполнить, хаос, который необходимо упорядочить. Она всей душой стремилась облегчить их жизнь, но что и как надо сделать, не знала, а ее критический ум не принимал той односторонности, которая свойственна любой системе. Она была в отчаянии и чувствовала себя как человек среди моря: он видит накатывающиеся валы, знает, что обязан обуздать, остановить их, и в то же время явственно сознает, что это выше человеческих сил. И часто вечерами, когда молодежь наконец расходилась по домам, она оставалась одна в своем фанерном закутке, но в ушах у нее еще долго раздавался гул молодых голосов, шаги и веселая беготня. Марте приходилось снова и снова отвоевывать свое подлинное «я», напоминать себе, что она сама, Марта, не просто какой-то притягательный центр, вокруг которого на несколько часов сплачиваются чужие жизни, но и личность — вот именно личность, с присущими ей индивидуальными стремлениями и желаниями. «Я погибну, если не полюблю человека, который будет жить ради меня, будет любить меня пылко и нежно ради меня самой!» — повторяла она.
— Я была в замке, — сказала Марта мадам Марешаль. — Видела там старого господина.
Мадам Марешаль покрутила указательным пальцем у виска и вернулась к своему занятию — она перебирала рассыпанную по столу чечевицу.
— Кюре сказал…
— Вы и с кюре разговаривали? — Мадам Марешаль посмотрела на Марту в упор. — Не больно-то много хорошего он порассказал о нас, верно?
— Я только спросила насчет соревнований.
— Никаких соревнований не будет! — вспылила мадам Марешаль. — Мой муж самый лучший игрок среди здешних. Но он отказался участвовать, и вообще в этом году никто не будет играть. Придется старому олуху играть одному в своем замке.
Перед мысленным взором Марты появился зал, полный старинного стекла, хрусталя, покрытого пылью, никому не нужного.
— Пусть убедится, что с ним никто не желает иметь дела. Может, тамошние еще и пойдут, если храбрости наберутся, но от нас никого не будет.
— Кюре тоже не… — Марта никак не могла найти нужное слово. Женщина у стола яростно ворошила чечевицу. Потом с жаром начала что-то объяснять, размахивая кулаком, ее тощая грудь тряслась от возмущения. Из того, что она говорила, Марта улавливала лишь обрывки.
— Кюре тоже не в состоянии помочь… Он и сам бедняк… И потом, чего он хочет взамен? Все они одинаковы… Сожрут с потрохами… Nous autres, les vieux, on se debrouille…[28] А вот молодежь… Был бы у вас сын… — И, не докончив фразу, вдруг сказала: — Мсье там, в сарае, с остальными. Ну и машина у вас! На такой далеко не уедешь! — Немного помолчав, она добавила, пристально глядя Марте в глаза: — Он вам не муж, правда?
— Нет, не муж. — Марта выдержала ее взгляд.
Мадам Марешаль пожала плечами — ей, мол, безразлично, — но по лицу ее было заметно, что она довольна: от нее не ускользнули тонкости их отношений.
Увидев Марту, Рейнир отделился от группы мужчин, суетившихся возле машины, и подошел к ней.
— Причину аварии, кажется, наконец установили.
Парень в синей майке склонился над мотором. Марешаль, всецело поглощенный работой, что-то тихо и убежденно ему говорил.
Марта и Рейнир посидели в парке и перекусили тем, что Марта принесла из лавки.
— Завтрак на траве, — пошутил Рейнир.