Муссируемый в последнее время вопрос «Что молодежь ищет и чем она живет?» не является, как это должно было быть, объектом серьезного социологического исследования, затрагивающего проблемы будущего человеческой личности. Нет, этот вопрос является всего лишь элементом широкомасштабной операции, направленной в конечном счете на сохранение консервативных форм производства и потребления, — короче говоря, священной экономической системы западного мира.
Современная молодежь, как правило, ускользает из сферы, необходимой для прибыльного развития большого бизнеса. Все более очевидным становится тот факт, что у молодежи иные чаяния. Она не всегда способна эти чаяния конкретизировать и порой трансформирует их в негативные, разрушительные действия, в отрицание всего и вся. Молодые люди нуждаются в цельности человеческих отношений, в честном, бескорыстном сотрудничестве всех членов общества на общее благо. Кто даст им это? Пропагандистская шумиха вокруг проблемы молодого поколения — это, с одной стороны, отвлекающий маневр, а с другой — ловкий трюк, цель которого свалить вину на саму молодежь, поставить ее как бы «вне закона». Таким образом, пристальное внимание к стремлениям и чаяниям современной молодежи, попытки досконально изучить тайные пружины ее поведения имеют, в сущности, одну цель: обеспечить молодежи на короткое время удовлетворение жизненных потребностей, причем средствами, которые требуют от взрослых куда меньше отдачи, нежели переключение на совершенно иную жизненную позицию. Современные социологические исследования, финансируемые крупными промышленниками, всецело подчинены искусственному созданию потребностей у населения…чтобы машины крутились, а предприниматели обогащались. Но молодежь не так легко заманить в эти сети, ибо ее отталкивает показной идеализм, ибо она равнодушно и даже враждебно относится к обществу, пытающемуся приспособить ее для своих далеко не бескорыстных целей, ибо она отвергает мир чистогана. Ведь спортивные площадки, клубы, молодежные газеты и журналы, радио и телепередачи, премии и фестивали имеют ту же функцию, что и запреты и ограничения. Все это подчиняется одной классовой задаче — изменить исходные позиции и устремления молодежи».
Статья эта пробудила в Рейнире смешанное чувство досады и сознания собственной вины. В первую минуту он решил, что Марта Вейк — воинствующая пустомеля, опасная фанатичка из тех, что подвизаются на поприще политики и религии. Он инстинктивно сопротивлялся как самой постановке проблемы, так и выводам автора. Но в то же время не мог не признать, что в основных положениях статьи кроется зерно истины. Он чувствовал, что все это касается и его лично, что здесь критикуют именно Рейнира Морслага. Перечитывая собранный для книги материал, он теперь смотрел на него другими глазами. Что-то в нем уже не удовлетворяло. Рейнир находил в нем какую-то половинчатость, двусмысленность, притом даже не в словах, а между строк, в подтексте, в анализе и комментариях к статистическим таблицам. Это не давало ему покоя, как ни старался он избавиться от тревожных мыслей, которые выползали откуда-то из дальних закоулков мозга. Факт остается фактом: когда он начал заниматься социологией всерьез, его позиция совпадала с той, которую высказывала в своей статье Марта Вейк. И его резкое возмущение обусловлено, вероятно, именно тем, что в последние годы он всеми силами стремился откреститься от былых радикальных воззрений.
Марте многое стало понятно. Взгляд ее скользил по деревьям и кустарникам, по выбитой колее на пыльной, сухой дороге и вновь останавливался на Рейнире; а перед ее мысленным взором проходила история их взаимоотношений. Все воспринималось как-то по-новому — выражение его лица, интонации, поступки. Странно, но Марта не испытывала при этом ни досады, ни гнева, а только безмерное удивление.
Повернувшись спиной, Рейнир закуривал сигарету. До боли знакомое движение, которым он отбросил спичку, — Марта вздрогнула, как от удара. Что с нею происходит? Сейчас даже самый невинный жест Рейнира напоминал о его предательстве. Она сердито топнула ногой и застонала от пронзившей сердце боли.
— Чем я перед тобой провинилась? Ты же сам говорил о личных контактах, о духовной связи, которые выше любви. Еще вчера рассуждал об этом.
Рейнир стоял отвернувшись в двух метрах от нее и курил с каким-то остервенением, зажав сигарету большим и указательным пальцами. Тень его лежала на дорожной колее, плоская и некрасивая, и все же сохраняла очертания его фигуры, головы, плеч, поднятых рук. Но эта бесплотная тень вдруг показалась Марте более материальной, нежели ее живой хозяин. И почему-то ей вспомнилась улитка, несущая на себе хрупкий домик, с которым срослась поневоле и навечно.
— Господи боже! — Марта шагнула к Рейниру. — Значит, это дело твоих рук? Но скажи: зачем, зачем ты это сделал? Ты искал моей близости и в то же время мне не доверял! Так? Приходил и уходил, а между визитами писал на меня доносы, называл нежелательным элементом! Теперь мне понятно, почему ты в прошлом году хотел со мной порвать. Раз меня выгнали с работы, значит, тебе уже незачем поддерживать со мной отношения…
— Это неправда. Мы разошлись не только потому, что так хотелось мне. — Рейнир схватил ее за руки, притянул к себе. — Ты тоже этого хотела. Из-за Пауля…
— Предатель! Гнусный предатель… — Слезы душили Марту. Она пыталась отбросить плечом упавшие на лицо пряди волос и, уже не скрывая, плакала. — Никогда не прощу тебе этого, до смерти не забуду, что ты сблизился со мной ради того, чтобы меня предать…
— Неправда, — повторил Рейнир. — Выходит, ты очень плохо меня знаешь, если женский инстинкт не подсказывает тебе…
— Ты лжешь! Лжешь! Не верю ни единому твоему слову. Да разве я могу теперь тебе верить?
— Нет, ты должна меня выслушать. В прошлом году я дал Фоллеру конкретный ответ на конкретный вопрос. И если в этом году он или кто-нибудь другой из руководителей Фонда спросит меня, соответствуешь ли ты занимаемой должности, я отвечу так же.
— Они с самого начала знали, что я далека от политики и религии. Я их тогда еще предупредила, что я самый рядовой, обычный человек, однако вполне самостоятельный.
— Но у тебя связи с неблагонадежной публикой!
— Я протестую против термина «неблагонадежный». Не смей так говорить!
Рейнир пожал плечами.
— Не притворяйся. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Ты приглашала в Учебный центр лекторов, о которых достоверно известно, что они — ну как бы это выразиться помягче — не скрывают своих ультралевых симпатий.
— Быть может, именно этим людям ты обязан своей жизнью, свободой.
— Постой. Дай договорить. Да, во время войны они много сделали. Не спорю, такой человек, как Стратман, был подлинным героем Сопротивления. Не удивительно, что ты, как их сподвижница, принимаешь все так близко к сердцу. Но кто поручится за то, что они, эти люди, не были завербованы еще задолго до сороковых годов и не обучались основам ведения партизанской войны уже тогда? Они ведь и раньше скрывали свои убеждения. Конечно, тебе, девчонке, импонировало их мужество, умение во что бы то ни стало добиваться намеченных целей, хотя, в сущности, за всей их деятельностью скрывался совсем иной расчет, вовсе не желание спасти свою страну, вернуть ей свободу в том смысле, как мы это понимаем. Как ты думаешь, почему Стратман спас жизнь твоей матери, почему помогал вам обеим? Да потому, что вы много знали и могли ему на всякий случай понадобиться. Конечно, и Стратман и его компания с восторгом принялись за разработку программы для Учебного центра. Ты предоставила им великолепную возможность проникнуть в эту область и закрепиться там. Вот где зарыта собака, а ты говоришь об идеалах, об отношении к тебе. Ни ты, ни твои идеалы их не интересовали. Ведь не случайно — я это говорю с твоих слов — после ликвидации Учебного центра они стали реже видеться с тобой. А ребятня, с которой ты возишься сейчас, вряд ли интересный для них объект…
— Меня тошнит от твоих гнусных подозрений, — с трудом выдохнула Марта. — Я даже не знаю, что хуже: то, что ты сыграл в моей жизни двойную роль, или то, что для своего оправдания ты сваливаешь вину на моих друзей и стараешься подорвать мое доверие к ним.