О эти глаза, их голубизна, их молчаливый зов и робость, одновременно открывшиеся мне! Все мои последующие действия определялись уверенностью наития, граничащего с героическим безрассудством японского лучника, который, не глядя, поражает стрелой цель, — так и я послал Регине самую неотразимую из своих улыбок и начал пробираться к ней сквозь толпу.
— Что ты здесь делаешь?
— То же, что и ты, — сказала она.
Я потянул ее за собой — она не противилась.
— Я знала, что мы с тобой увидимся, — сказала она.
Ах, моя Регина. Я говорил без умолку.
— Это была любовь, — сказал я.
То, что последовало за любовью — наши прогулки, мои насмешки, работа, мое одиночество, поступки, которые я совершал, великолепные образчики моей мании величия, — все это не свидетельствовало в пользу моей любви, и поэтому я предпочел рассказать Регине о том, как мне ее не хватало, как я ее люблю. Я повел ее окольной дорогой в поля, и, когда я высказался до конца, Регина рассказала мне о своей поездке в Париж и о том, как она надеялась, что я тоже туда приеду.
Жизнь — удивительное чудо. Все в ней непостижимо: наше собственное существование и способ, которым мы ходим, переставляя ноги одну за другой. Мысль, которая, возникнув, заставляет двигаться нашу руку, слово, благодаря которому мы понимаем друг друга, — все это было бы невозможным, если бы уже не существовало на свете. Человек — существо ограниченное, интервал, в пределах которого вещи обретают свое место и свою логику. Все свойственное человеку логично, но что непреодолимо влечет нас друг к другу, почему мы нужны друг другу?
Регина — моя жена. Не в общепринятом смысле этого слова, но по духу. Она любит меня безраздельно и со страстью, которой я не предполагал. Я сообщил о нашей любви всем знакомым: мефрау Постма, Волтхёйсу, ван Эсу, которого случайно встретил на улице, — мне хотелось рассказать об этом всему миру, и я сдерживал себя, чтобы не останавливать на улице прохожих и не сообщать им о нашей великой любви. Вспомнил я и о юфрау Винке, которая теперь осталась совсем одна, а в следующее воскресенье, второе после нашей встречи, меня пригласили к Регине домой.
Я сел на диванчик напротив ее родителей и сразу же объявил им, что люблю Регину. Что все в ней меня безмерно восхищает — ее характер, ее душа.
— Она моя совесть, — сказал я, — она зеленый луг. Я часами могу бродить по лугам…
— Как так? — спросила мать.
— Луга, — объяснил я, — освобождают человека.
— Ты, наверное, любишь природу, — заметил отец.
— Я совсем не люблю природу, — сказал я. — И не в лугах, собственно, дело, а в одиночестве. Я не люблю людей, которым лишь бы куда пойти, все равно — в гости или на вечеринку. Сам я никуда не хожу. У меня бывают, конечно, и праздники, но на них я один. Идешь по дороге, а вокруг ни души и над головой ярко светит солнце — вот мой праздник!
Понимаю, мои рассуждения были очень сбивчивы. Что мне нужно было, так это поддержка. С людьми вроде себя самого я умею говорить, но с этими у меня не было общего языка, о чем я без утайки им и сообщил.
— Мы, пожалуй, понимаем тебя, — сказал отец Регины, но это был самообман с его стороны.
— Вера людей, — сказал я. — Церковь. Я, например, не понимаю, что люди ищут в церкви.
— В церковь ходят, — заметил ее отец, — чтобы приобщиться к евангелию.
— Евангелие… Они даже не знают, что такое евангелие, — возразил я. — Ходят в церковь, потому что не живут по своей вере. В будни они совсем другие. Потому и приходят в церковь. Для равновесия.
Я привел два примера: войну и свою школу. Разговор не на шутку взволновал меня.
— Весь юмор европейской культуры заключается в том, — ораторствовал я, — что мы провозглашаем истины, а поступаем совсем наоборот. — Слова были не мои, но дело не в этом. Сказал и сказал, да еще прибавил, что хорошо понимаю, почему человек так устроен: — Это его врожденное качество.
Отец Регины закурил сигару и попытался списать эти идеи за счет моего возраста.
— Я вас, конечно, понимаю.
Но он вообще ничего не понимал и, конечно же, ничего не понял в моей идее об изначальном качестве, поэтому я попытался пояснить.
— Все, что я воспринимаю от жизни и что считаю истинным, я всегда нахожу в Регине. Она указывает мне путь, которым нужно идти…
Эх, люди, люди… Ведь я пришел сюда только для того, чтобы объяснить, кто я такой, и заодно рассказать, какая у них удивительная дочь, но отец погрузился в изучение своей сигары, а мать ушла на кухню готовить чай. Но я тоже явился сюда не для собственного удовольствия, и все, что я сказал, было верно. А Регина? Регина чувствовала себя виноватой. Она была живым доказательством моих убеждений.
Стемнело, но никто не двинулся с места, чтобы зажечь свет. Родители уклонялись от моих вопросов, и разговор сам собой заглох. Мне не оставалось ничего другого, как помешивать ложечкой в чашке, которую я почти не видел. Впрочем, я все еще полагал, что мое энергичное выступление убедило их, и наконец спросил, нарушив тягостную тишину:
— Как вы считаете, может Регина стать моей женой?
— Нет, — сказал отец.
Я повторил свой вопрос Регине.
— Нет, если ты таков, каким себя изображаешь, и да, если ты другой.
С этими словами она взглянула на мать. (Теперь, когда я это пишу, мне ясно, как легко я мог удовлетворить поставленному требованию. Но тогда мне было не до шуток, я не видел выхода.) Позади снова руины. Руины, какими я сам был когда-то. Я не чувствовал облегчения, но не чувствовал и грусти, которую испытывал, когда все было хорошо. Дайте молодым людям хотя бы один шанс, думал я по дороге домой. Я шел через центр, заглянул в «Таламини», там было полно народу: молодые люди с высокими коками и девчонки с густо напудренными личиками. Они стояли рядом со мной у бара, и никого из них я не знал. Анджело рассказывал анекдоты и подавал им мороженое. Мне тоже. В кафе влетела Ирма, на высоких каблуках, красивая и злая…
— Ключ! Где ключ?
Анджело подал ей ключ, и Ирма снова выскочила на улицу.
Мне вдруг страшно захотелось увидеть Регину. Увидеть такой, какой она была. На улице, прощаясь, она положила руки мне на грудь и, когда я сказал, что она должна слушаться не меня, а собственную совесть, ответила:
— Моя совесть — это ты.
На следующий день Регина позвонила мне, и мы встретились вечером на углу ее улицы. Она сказала, что родители запретили ей всякую связь со мной. Конечно.
— Какую связь? — спросил я. Она посмотрела на меня. — Мы же не состоим в связи, — сказал я.
— Конечно, нет, — сказала она неуверенно.
Я ее немного напугал. Правда, это была всего лишь шутка, которая и мне не совсем понравилась, но я не хотел больше говорить на эту тему. Нельзя говорить о том, что не поддается определению, а кое-какие слова вообще лучше не употреблять.
Мы шагали, взявшись за руки, по набережной и вышли к мосту, повисшему как полоса света. Шли по мосту, заново переживая свою встречу среди людей, только теперь мы были одни, рядом друг с другом, прижавшись друг к другу, и она сказала:
— Я люблю тебя.
И я увидел это, увидел в ее блестящих глазах. Она любит меня, думал я, Регина любит меня, и это принесло мне наконец уверенность, что я нормальный человек, а не идиот. Будь я идиотом, подумал я, эта девушка не полюбила бы меня.
— Что же это такое? — сказал я. — Я люблю тебя. Что это значит?
— Это значит, — сказала Регина, — что тебе всегда хочется быть с кем-то.
Жил-был человек, который еще задолго до рождения обдумал всю свою жизнь, а когда наконец родился, то попал не в тот мир, какой нужно, — что пользы теперь от его существования? Никто не знает. Никто не знает и того, какую пользу можно ожидать от этого мира. Чем, собственно, можно оправдать существование этого мира? Мою жизнь можно оправдать хотя бы тем, что ее хочет разделить по крайней мере один человек, но этот идиотский, непостижимый мир и люди, которые его населяют, — идиоты все они, идиоты.